выхватив ребёнка, в поле

убежала. Я немецкий

ненавидел сам с рожденья —

генетически, хоть позже

попривык лет через тридцать.

^{Поэма-фэнтези в 12 частях с прологом}

Я, кажется, терял уже

тебя лет двести или триста

назад – без разницы.

Сюжет

таким же точно был: за льдистой,

прозрачной плоскостью стекла

(скорей, слюды) белым-бела

стелилась сонная равнина.

Я грезил в окруженьи книг,

и пальцы сами мяли глину

в надежде воссоздать твой лик.

Тогда ты не вернулась.

День

за днём и ночь за ночью мимо

мелькали краски, звуки, тень

времён, несущихся незримо

сквозь стены замка.

Колдовство

не помогало, и родство

сердец, отчётливое ране,

скончалось как-то поутру.

И, чувствуя себя на грани,

я знал, что вслед за ним умру.

Так и случилось.

В сопряженьях

миров сменилась параллель.

Мы возвратились отраженьем

самих себя.

И акварель

всё той же белой-белой жути

лежит меж нами перепутьем,

почти неодолимым.

Всё же,

с непогрешимостью совы,

гляжу в окно, в котором, может,

ты приближаешься.

Увы…

Всё те же три столетия назад

мне нравилось будить тебя.

Я помню

фамильный замок, анфиладу комнат,

возню служанок, двери залы, за

которыми в дремоте будуара

лежала ты, раскинувшись истомно

на шёлковых подушках, и глаза

ещё закрыты были. Звук удара

двенадцатого полдень означал,

и я касался твоего плеча.

Но ты не просыпалась. Мне порой

случалось ждать покорно, простодушно —

и, сидя рядом, забываясь, слушать

напев дыханья, гибельной игрой

волос волны изысканно забавясь,

одной ладонью милую макушку

лаская изумлённо, а второй —

батист лица. Засим влеченья завязь

выплёскивалась чисто: ты во сне

себя навстречу открывала мне.

Мы это проходили бездну раз,

распахиваясь пропастью друг в друга,

отождествляясь жадно, до недуга

безумия восторженного. Нас

одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,

она всегда шарахалась с испугом

от карих междузвучий наших глаз:

калика перехожий как-то ночью

тебе и мне уверенно предрёк

удел уйти, самим назначив срок.

И торопиться было бы смешно,

но, как ни странно, мы, увы, спешили

и с шалой одержимостью грешили

напропалую, дерзко. За одно

мгновенье страсти прожигали годы,

не веря в предсказанья чьи-то или

не научась умеренности, но

сие легко сходило с рук. Природа,

сведя нас вместе на Земле, никак

не осуждала столь безбожный брак.

И, видно, в упоении своём

мы, право, были истинно невинны,

как два комка той первородной глины,

что стала Человечеством. Вдвоём

мы были счастливы, а значит, были святы.

Обыденность с извечною рутиной

нас не касалась вовсе. Про неё

нам вспоминалось только на проклятых

официальных выездах: ведь в свет

обязывал являться этикет.

Тогда мы собирались. Сотня слуг

измотанно металась по феоду,

тряся оброк с вассального народа,

налоги изымая: недосуг

подобным заниматься было прежде.

И лишь через неделю скороходы

отборные, спеша, срывались вдруг

в дорогу, что тянулась долго между

столицею и замком, всякий раз

неся письмо с набором нужных фраз.

Ты не любила маеты карет.

Поэтому на тракт отправив ране

казну, возы с провизией, с дарами

в сопровожденьи челяди, вослед

обозу с незначительною свитой

и сами через сутки – вечерами,

как правило, снимались. А рассвет

уже встречали в скачке деловитой.

Дорога была длинной: девять дней

нам предстояло находиться в ней.

Могли быстрей, но, направляясь в град

столичный с откровенным небреженьем,

отталкивались от предположенья,

что круг придворный вряд ли будет рад

таким гостям: в глазах помпезной знати

мы блуд вершили – становясь мишенью.

Нам кости мыли – каждый на свой лад.

Любой визит в столицу был некстати.

Что говорить: когда б не государь,

от нас давно б осталась только гарь.

Король, как мог, от своры дураков

порою прикрывал спиной. Однажды

я, сам спасаясь, спас его от граждан

восставших приграничных городков.

В тот раз мы – по беспечности обидной —

в трактире порубежном пили: каждый,

причём, без свит. С десяток мужиков

ввалились с улицы, скандаля громко, видно,

со съезда вечевого: всякий год

свои дела на них вершил народ.

Не зная принца крови (в короли

он вышел спустя время лишь), пристали.

За словом – слово, напряжённой сталью

мелькнули шпаги – мужики легли,

расставшись здесь же с душами. Вот тут-то

и началась история, простая,

как медный грош: нас взяли, сволокли

в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто

скотину беспородную. К утру

пророчили болтаться на ветру.

Но – пронесло. Ударили в набат.

Казнь не случилась – временно. К вечерней

молитве представителем от черни

явился недоучка-адвокат

и сообщил, робея всё же, что

мы будем содержаться в заточеньи

до полного расчёта: магистрат

постановил назначить выкуп в сто

пятнадцать фунтов золотом, – а, впрочем,

топор у палача давно наточен.

Здесь августейший узник обалдел:

отец-король удавится скорее,

чем бросится платить. С тоски дурея,

принц крови запил. Груз забот и дел

достался мне: своей казной от казни

я откупил обоих. Батарея

пустых бутылок отошла в удел

историков двора: музей-заказник

в тюрьме создали через десять лет,

когда мятеж огнём свели на нет.

Однако в широте монарших плеч

не чувствовалось вечности. Фортуна,

вообще, любитель фортеля. На струнах

судьбы не только пальчик, но и меч

шалит с успехом. Так что приходилось

быть начеку: лучась улыбкой, втуне

держать и блок. Тоска столичных встреч

выматывала жутко. Но немилость

попов была серьёзней: те – без слов —

давно под нас таскали связки дров.

Мой грех был очевиден: атеист.

Тебя же просто полагали ведьмой.

Действительно, ну как могли посметь мы

не жаловать фанатиков? Ведь чист

был замок наш от слуг господних: как-то

я откровенно объявил, что впредь мой

приют закрыт для них. Лишь органист

оставлен был: не то из чувства такта,

не то, что предпочтительнее, из-за

очередного твоего каприза.

Святошество вело страну в тупик:

дыханье буден отдавало адом.

По городам молельные бригады

кострами ублажали божий лик,

вгоняя в страх не только слабонервных.

Доносы и доносчики, как гады,

плодились, расползаясь: еретик

был даже тот, кто не решался первым

сам стукнуть церкви на еретика.

Но нас пока не трогали. Пока…

Конечно, за покой платилось всем:

и Папе, и коллегии Синода,

и сволочи помельче. Но свобода

дешёвой не бывает. Вместе с тем,

как сюзерен, я помнить был обязан

не только о тебе. Круги природы

незыблемы в банальности проблем:

рожденья, смерть, крестины, свадьбы —

праздник

любой с попом вершился. И феод

имел, хоть отдалённый, но – приход.

А что до ведьмы – ей ты и была.