– Бабушку Евы сегодня забрали в больницу. Мы как раз оттуда.

– Что-то серьезное? – резко перестаю дурачиться.

– Нужна дорогостоящая операция в Из…

Мудень замолкает под пристальным взглядом Вересовой. Видимо, эта информация не предназначалась для моих ушей, но я теперь и сам все узнаю. Позвоню отцу Евы и справлюсь о здоровье Антонины Васильевны. Она всегда мне нравилась. Добрая, искренняя и простая женщина. А какие у нее вкусные голубцы были. На контрасте с дорогостоящими изысками нашей кухни воспринимались мною чем-то поистине особенным.

– Бабушка обязательно поправится, – говорит Ева. – А вам, думаю, пора!

Смотрит она, конечно же, на меня. Телефон возвращен, кофе давно допит, а темы для разговоров иссякли. Понимаю, что пора, но договориться с собой и оставить ее наедине с другим мужиком сложно. Правда, следом за мной она и его отправляет. Не так, конечно, категорично, извиняется и что-то еще бормочет ему на ухо, но к выходу мы направляемся вместе.

И только у двери случается конфуз. Я открываю и выхожу первым, а Никита с улыбкой выдет «До свидания» и дверь перед моим носом захлопывает. Я даже слышу звук прокручиваемого в замочной скважине ключа. Что вообще за дела? Вересова его домой отправила, а он остается? Какого хрена?

Дальше наступает самое сложное – не начать ломиться в дверь, чтобы катапультировать Никиту из квартиры для ускорения его капитуляции перед несомненно лидирующем самцом. То есть, мной.

Я ответственно назначаю сегодняшний день худшим в моей жизни и иду проводить мужчин до порога. Утешаю себя только тем, что Никита тоже уходит, а значит мои скулы сегодня не сведет от широко открытого рта, а голос не охрипнет от фальшивых стонов. Мысли о том, что собиралась «задобрить» Никиту сексом ради денег, отгоняю. Ведь не ради них же! Ради бабушки! Жаль, совесть сдается не так быстро, как я в кабинете Гадаева и шепчет на ухо все то, о чем я стараюсь не думать. Шкребется там внутри. Доходит до того, что себя начинаю ненавидеть примерно так же, как Гадаева.

Отвлекаюсь на свои мысли и пропускаю момент, когда Никита выставляет моего босса за дверь, а сам остается в квартире. Он поворачивается ко мне с таким лицом, что я сразу понимаю: этот день будет не просто самым худшим в моей жизни, он стремительно становится катастрофой. Самой настоящей, потому что такого Никиту я никогда еще не видела.

– Ты спишь с ним? – требовательно рычит Никита, а мой взгляд цепляет его руку, сжатую в кулак. – Что ты ему позволяешь такого, что он сорвался к тебе почти ночью? Бросил дела и приехал… Что-то, что не позволяешь мне?

Будь я чуточку слабее, уже наверняка валялась в обмороке от шока. Это же Никита. Ник. Всегда спокойный, уравновешенный, адекватный… Да он даже сексом сдержанно занимался! Мне все время казалось, что между нами шторка и он просто не видит моего лица, таким безэмоциональным он был. А тут… искаженное от злобы лицо, взгляд, пышущий яростью, угрожающе сжатые желваки и руки.

– Что ты несешь? – паника добавляет мне смелости и слова мои звучат воинственно, а рукой я нащупываю на обувной тумбе какое-нибудь средство защиты.

Там ничего подходящего нет! Счета за коммуналку, пачка жвачки и бабушкины ключи от квартиры. Ключи! На крючке висит моя связка, а ею можно, если что, и убить. Двигаю руку правее и пытаюсь снять их. Но Никита замечает мой маневр и делает рывок. Хватает меня за плечи и прижимает к висящей на вешалке одежде.

Пока я пытаюсь понять, что происходит, Ник впивается поцелуем в шею и никакие мои попытки его оттолкнуть не работают. Он, как скала, удерживает меня неподвижно и на одном месте.

Не поняла, он что – возбудился?

– Да хватит! – выдаю требовательно и толкаю его в плечи изо всех сил, хоть это и не дает никакого эффекта.

От его поцелуя явно останется след, потому что участок шеи пульсирует и неприятно жжет.

– Ева… моя Ева, – шепчет Никита, прижимаясь пахом к низу моего живота.

Понятия не имею, что его так возбудило, но в меня вдавливается его уже готовый член. Почему-то становится мерзко. И Ник на мои слова и толчки не реагирует. Спокойно использует силу, чтобы продавить и склонить меня к сексу. В какой-то момент думаю о том, что Гадаев, какой бы сволочью он не был, ни за что такого бы себе не позволил. Он может говорить что угодно, но никогда не оставит на моем теле следы, подобные тем, которые наверняка останутся после Никиты.

И ладно бы эти следы были желанными, но нет! Нет! Возбуждения я и в помине не чувствую. А вот желание поскорее освободиться от его лапищ, что плотно впиваются в худые плечи, лишь нарастает.

– Я не хочу! Никита, ты слышишь? Не хочу!

Он словно не слышит! Пока я тут распинаюсь, он добирается до моей юбки. Комкает край и поднимает ту вверх, лаская пальцами ногу. Кажется, что для большей убедительности не хватает только заплакать, но такого удовольствия я ему не доставлю, конечно же. Обмякаю в его руках, делаю вид, что мне нравится, а когда он ослабляет хватку и теряет бдительность – выставляю коленко и бью его между ног.

Ожидаю в ответ чего угодно. В конце концов, если он был готов взять меня силой, то может и хорошенько приложить ладонью или вообще кулаком, но Никита лишь сгибается пополам, а затем, словно поняв, что натворил, в ужасе округляет глаза.

– Пошел вон! – распахиваю перед ним дверь.

Через минуту он оказывается на лестничной площадке и мямлит извинения:

– Прости, не знаю, что на меня нашло. Прости, пожалуйста.

Говорит он их так тихо, что я скорее догадываюсь, что он там бормочет, чем слышу. Зато дверь захлопываю с оглушительным звуком и спешу закрыться на все замки и предохранитель, а потом съезжаю по ней спиной и начинаю рыдать, уткнувшись в ладони.

Я не могу понять, как до этого дошло? Как я оказалась в подобном положении и что нашло на Никиту, который раньше никогда даже голоса на меня не повышал? Неужели на него так подействовала встреча с Гадаевым? Гад умеет будить самые худшие стороны в людях? Во мне вот разбудил похоть, а в Никите агрессию. Он точно человек, а не дьявол какой-нибудь?

Вообще, я редко плачу. Считаю слезы проявлением слабости, которую отец всегда учил подавлять. Папа всегда говорил, что я должна быть уверенной в себе и сильной духом. Правда, после того, как убеждаешься, что сила духа ничего не значит и любой может применить физическую, становится не по себе. Я больше не чувствую прежнего спокойствия и уверенности в том, что я сильная. После Никиты во мне с глухим треском что-то ломается.

На то, чтобы встать с холодного пола и дойти до ванной, уходят все силы. А уж когда я вижу себя в зеркале: заплаканную, со взлохмаченными волосами и растекшейся под глазами тушью, ужасаюсь. Неудачный день превращается в трудный вечер с самыми разными мыслями, что посещают мою голову. Я умываюсь холодной водой. Долго тру лицо и шею, которую целовал Никита, но потом убеждаюсь, что мне этого недостаточно. Набираю себе полную ванную и погружаюсь в нее, оставляя на поверхности только лицо. Мне нужно смыть с себя всю ту грязь, что на меня вылилась за день.

С Никитой точно покончено. Его «прости» меня вообще не тронуло. И какие бы он не придумал себе оправдания – ничего не сможет загладить то, что он сделал. Помимо «не плакать» папа еще учил меня не прощать людей, если они того не заслужили.

Правда, мама часто говорила, что я слишком категорична и не позволяю людям даже попытаться объясниться. А я считала, что ходить с лапшой на ушах недостойно. Лучше, когда там блестят дорогие сережки.

Теперь моя категоричность сыграет против меня. Точнее, против бабушки. Просить у Никиты денег я не стану, хотя после случившегося ему можно было пригрозить заявлением, но… мне не позволит гордость. Ну и брезгливость тоже. Как после всего на него смотреть, не говоря уже о том, чтобы что-то взять из его рук.

Принятие ванны расслабляет и начинает казаться, что все не так плохо. Я все еще личная помощница Гадаева с хорошей зарплатой, так что на лечение бабушки можно взять кредит, который мне несомненно дадут.