Полтора года назад у нее появился Гера Кружкин, человек неопределенных занятий, очень небедный. По предположению Галатина — авантюрист. Нина на вопрос о профессии и занятиях Кружкина, ответила коротко:

— Коучинг.

Галатин человек современный и нахватанный, все эти новые слова знает. Уточнил:

— И чему учит?

— Общению.

— Область неизведанная, загадочная, — иронично одобрил Галатин.

Утешительно, что Гера красавицу Нину ценит, балует подарками, летали вместе отдыхать на лазурные берега, недавно купил ей машину. А себе купил квартиру в хорошем малоэтажном доме на улице Мичурина, в пяти минутах от дома Галатина, и Галатин мог бы заходить хоть каждый день, но не очень-то приглашали, да не очень-то и хотелось. Поэтому он общался с Герой всего раза три или четыре, и то мимоходом. Себя перед собой оправдывал так: позавчера у Нины были какой-то Виктор, вчера какой-то Прохор, сегодня Гера, завтра будет кто-то другой, лучше ни к кому не привыкать. Ни какого-то Виктора, ни какого-то Прохора, ни Геру Галатин не видел отцами будущих детей Нины. По правде сказать, не очень расстраивался — не был уверен, что ему хватит душевных сил еще на одного внука или внучку помимо Алисы. Никого он так, как ее, уже не полюбит. А если вдруг полюбит, то получится по отношению к Алисе небольшое предательство, а на переживание предательства у Галатина тоже нет сил. Заметим тут не совсем к месту, чтобы не забыть: жизнерадостная подлость — штука нелегкая, она требует соответствующего здоровья и энергии.

До встречи с дочерью оставалось время, и Галатин заглянул домой, посмотреть, как отец.

Руслан Ильич завтракал: ел из кастрюльки макароны.

— Разогрел бы, — сказал Галатин.

— Нам, татарам, все равно, — ответил отец обычной поговоркой.

— Кефир пил?

— Пил.

На подоконнике стояла чашка, накрытая пластиковой крышкой. Галатин налил туда кефира утром, чтобы тот был комнатной температуры. Он поднял крышку: кефир не тронут. Поставил чашку перед отцом.

— Еще, что ли? — спросил отец.

— Тот самый. Не пил ты.

— Разве? А казалось, что пил. Вот память. Выпью, ладно. Как там погода?

— Зима.

— Холодно?

— Нормально.

Глаза человека в старости выцветают не цветом, а смыслом. Мы ведь даже не замечаем, как постоянно что-то обдумываем — и когда едим, и когда просто идем по улице, и когда чистим зубы, довольно туповато, надо признать, глядя в зеркало. Мозги ворочаются, совершается какой-то процесс, он отражается в глазах. А с возрастом процесс ослабевает, ничего не отражается, и это грустно видеть. Особенно у отца, остроумного красавца, короля пошивочного цеха, инженера-технолога, который ходил меж вздыхающих взглядов двух десятков швей, как капитан Грей, ожидающий, когда наконец сошьют алые паруса, хотя шили на этой фабрике трусы и майки для армии, милиции, больниц и тюрем. Внешне отец был очень похож на пианиста Вана Клиберна, кумира советского народа конца пятидесятых, волосы такие же кудрявые, только потемнее (от них давно ничего не осталось), выделялся в любом обществе, да еще умел и вести себя киношным аристократом. Мама была внешне попроще, советская женщина с обложки журнала «Работница», многие были уверены, что при такой жене муж обязательно погуливает, но нет, Руслан Ильич знал только работу и дом, жену ровно и преданно любил, уважая ее спокойный, тихий ум и ровную доброту, к рассказам друзей об амурных победах относился с брезгливым недоумением. Выписывал и прочитывал от первой до последней страницы журналы «Вокруг света», «Знание — сила», «Наука и жизнь», коллекционировал джазовые пластинки, сконструировал стереосистему с хорошим усилителем, любительски играл увлекался игрой на классической гитаре, никогда при этом не аккомпанировал застольным песням и не играл для гостей; он и выучил сына играть, а потом себя за это корил, огорчался, что Василий пошел не по технической части, стал музыкантом. Рок-музыку не принимал. Однажды Василий попросил отца послушать «Иисус Христос — суперзвезда», ему дали две катушки на день — переписать. Тот внимательно прослушал и сказал: «Местами неплохо, но это же эстрада». (Слова «попса» тогда еще не было). Василий был не согласен, но спорить не стал.

После смерти жены Руслан Ильич за полгода высох телом и умом, стал похож на благородно безумного Дон Кихота из старинного фильма — в исполнении актера Черкасова. Впрочем, это кино, а на самом деле ничего благородного в безумии нет. Есть жуткое ощущение, что человек, физически оставаясь здесь, с каждым днем все больше уходит, опускаясь в небытие. Потому старость и называют глубокой, а не высокой, язык умнее ума и знает, что впереди не высь, а глубь.

И вот отец ест макароны, и все усилия разума потрачены на то, чтобы подцепить очередную толстую макаронину и не промахнуться мимо рта, а глаза — пустые, далекие от всего, в том числе от себя.

— Ладно, пойду, — сказал Галатин.

Отец вздрогнул и обернулся.

— Это ты? Когда пришел-то?

— Неважно. По делам мне надо. Пойду.

— Надо, так иди.

— Выпей кефир.

— Я уже пил.

— Вот он.

— Ох ты… А я думал…

— Пей при мне.

— Да выпью.

— Пей сейчас.

Отец послушно берет чашку, выпивает кефир, вытирает рукавом губы.

— Молодец, — хвалит Галатин. — Не мой, я сам потом вымою. Пойду.

— Как погода там?

— Зима.

— Холодно?

— Нормально.

— Ты одевайся потеплее.

— Хорошо.

— А я уж пока не пойду.

— Не ходи, холодно.

— Не пойду. Сильно холодно?

— Мороз.

— Тогда не пойду. Если бы оттепель, я бы пошел. А так — чего уши морозить?

— И я о том же.

— Когда тепло, я разве буду дома сидеть? А в холод даром не надо.

— Хорошо.

— Когда будешь-то?

— Скоро.

— Ну, иди. Может, мне тоже сходить? У дома погуляю.

— Нет, холодно. И гололед.

— Тогда не пойду. Чего я там буду в мороз делать?

— И я о том же. Не скучай.

— Мне не скучно. Поем сейчас и лягу.

— Давай, пока.

— Иди. Не холодно там?

— Холодно.

— Ты одевайся.

— Уже оделся.

Галатин ждал у подъезда дочь. В одиннадцать она позвонила:

— Ты где?

— У подъезда.

— Вот и постой там, подыши. Я скоро.

Галатин послушался, стоял, дышал.

Подъехала, густо порыкивая турбодвигателем, черная мощная машина, за бликами стекла Галатин не разглядел, кто за рулем; ожидался молодой мужчина жизнехозяйского типа, но выскользнула с гибкостью спортсменки высокая девушка с длинными светлыми волосами, в красной короткой курточке, в кожаных брюках; между брюками и курточкой показалась и скрылась, когда девушка выскальзывала, полоска обнаженной и загорелой летней кожи. На ходу надевая маску, она пошла к двери, набрала код, открыла дверь, обернулась:

— Вы к нам? Контакт?

Галатин не понял, но почему-то кивнул.

— Пойдемте. Вы кому звонили, мне, Гере? Или уже были у нас, я не помню. Всегда путаюсь из-за масок этих.

— Не был.

Галатин собирался в подъезде признаться в своей бесцельной шалости — дескать, просто растерялся. Но вошли в лифт, поднялись на третий этаж, вышли, девушка направилась к квартире, где жили Нина с Герой, и заинтригованный Галатин решил повременить. Девушка открыла дверь своим ключом. Они вошли. Девушка сняла высокие сапоги на тонких каблуках, повесила куртку в стенной гардеробный шкаф, оставшись в белой водолазке-топе — еще короче курточки, талия голая, край татуировки выглядывает из-под брюк, устремляясь от впадинки на животе вниз и скрываясь там. Галатин отвел невольно подглядывающие глаза, тоже разделся. Девушка по-хозяйски открыла обувной шкафчик, достала и надела туфли на шпильках, прошептала Галатину:

— Уже началось. Понаблюдайте пока, хорошо?

Она проследовала в гостиную, превратив несколько метров своей проходки в подиум для тысяч глаз, которых не было, но которые подразумевались: девушка была из тех, кто всегда представляет себя на виду у многочисленных зрителей, умея этих воображаемых зрителей с благородной царственностью как бы не замечать — не надо оваций, мы и сами знаем себе цену. А Галатин остался в двери, наполовину скрытый косяком и стоящим у стены шкафом. Хотел понять, что тут происходит.