Некоторое время они молчали. Отец все сидел, но смотрел в сторону. Веня ходил по комнате, не зная, что сказать, как повести себя. Оправданий у него не находилось. Но и дать какое-то обещание тоже не мог. Марина…

И тогда Михаил Иларионович сказал:

— Да не убивайся ты. Все проходит. Будут у нас работящие люди, их нам и надо-то немного, ведь техника вон какая, один тракторист-мастер способен ныне обработать и выходить урожай на доброй сотне гектаров. Митя уже доказал. И еще слово скажет, если погода в этом году не помешает.

— Ладно, папа, — решительно произнес Вениамин. — Я тоже скажу свое слово. Только не сегодня, конечно. Что-нибудь придумаем вместе с Мариной. Она у нас разумница. Она поймет!

— Завтра едешь?

— Да, с утра, если будет оказия.

— Я подвезу тебя в Кудрино, а там легче найти машину до станции. Марине мой самый сердечный привет. Всегда рады видеть ее здесь. Так и скажи. Всегда рады. И тебя, конечно.

— Может, пройдемся перед сном? — предложил Веня.

— Не возражаю. — И отец тяжело поднялся с дивана.

Минул май, и началось лето.

Погода по-прежнему радовала. Земле хватало и тепла, и воды. Ночи все более съеживались, вечерняя заря горела все дольше, почти до одиннадцати. Лишь когда вовсе темнело, с лугов накатывало влажным холодком. Тогда в низинах зарождались пятна белесого тумана. К утру пелена его ровно покрывала всю пойму, добираясь до дальней лесистой террасы за лугом.

Между Лужками и этим лесом, как и между деревенскими огородами и пашней на северной стороне, где проходила дорога на Кудрино, в недолгие ночные часы всюду прокрадывался плоско расплывшийся белесый туман. Тогда бугор с высокими домами на нем смотрелся сказочно, как древнее поселение славян на полотнах Рериха. Молчаливый черный остров с заснувшими домами, резко нарисованными посреди моря белого тумана. Может, и в самом деле в те далекие времена было уже здесь гнездо человеческое? Но память людей не заглядывала так глубоко в прошлое, как не засматривает она и в будущее маленькой деревни, названной по бумагам неперспективной. Чего засматривать?

Но пока деревня жила и работала с великой пользой для людей.

Лужки просыпались до утренней зари, иногда опережая первые признаки дня.

Первыми вскидывались и подавали голос те самые три петуха, о которых было упомянуто. Затем на короткое время опять воцарялась сторожкая тишина. Люди старались урвать у зародившегося утра последние минуты драгоценного сна. Снова начинали орать петухи. Тишина отступала. Где-то шумно завозилась корова. В другом доме хлопнули дверьми, заскрипела калиточка, радостно взвизгнула собака, углядевшая хозяйку. Пропиликал тоненьким звоном колодезный журавль, жестяным звуком отозвалось пустое ведро. И, наконец, будоража тишину кашлем заядлого курильщика, хлопанием калитки и шуршанием закатанных резиновых сапог, на улицу выходил Митя Зайцев.

— Эй, Тимоха! — хрипло кричал он под окном Марии Михайловны Тимохиной. — Вставай, подымайся, рабочий народ! Бычки проснулись, тебя кличут…

Не дожидаясь ответа, он уходил под гору, погружаясь в туман, как погружается в море ранний купальщик — сперва по колена, по пояс, наконец, по плечи и с головой. Из туманной глуби доносился его приглушенный голос. Митя пел что-то несуразное на мотив «Подмосковных вечеров» с частыми паузами для очередной затяжки.

Многоголосьем заскучавших бычков встречал его скотный двор. Прожорливая лобастая орава летом не заходила в помещение, а располагалась во дворе за жердевой изгородью. Здесь остро пахло навозом, перемешанным с торфом. Бычки встречали Митю, они бежали по ту сторону ограды вслед за ним, толкаясь мокрыми боками. По утрам он развозил им завтрак, толкая перед собой вагонетку с травяной и соломенной резкой, густо посыпанной духовитым комбикормом. Бычки сбивались у длинного корыта, влажными носами тянулись к вагонетке и к Митиным порткам с неистребимым запахом солярки. По совместительству его портки служили ему и обтирочным материалом для рук.

Тут как раз подходила, завязывая на ходу старенький фартук, Мария Михайловна или ее худенький Вася с сонной улыбкой на лице. Кивнув Мите, они брались вычерпывать из вагонетки корм и бросали его под нос изготовившимся бычкам. Все смолкало, ряд животных выравнивался вдоль корыт, слышалось дружное сопение и жевание. Пока две сотни голов вычищали корыта, Митя подвозил еще вагонетку. И этот корм исчезал с невероятной быстротой. Потом Мария или ее сынок вынимали три жерди из ограды, и бычки, разминаясь и прыгая, валом валили к открытому прогону на волю.

Туман колыхался, не ведая, в какую сторону ему податься от близкого уже солнца. Заря разгоралась. Тянул ветерок, сопутствующий торжественному восходу солнца. Синицы трещали среди берез. У хат все еще звенели подойники, перекликались женские голоса. Покрикивал дед Силантий, взявший на себя роль пастуха. Он дожидался, пока из хлевов выйдут пять хозяйских коров, чтобы идти следом за разбредшимися бычками. Вся скотина паслась под его рукой, на что имелось разрешение самого Сергея Ивановича.

Обычно под бугром Силантия уже дожидался кто-нибудь из помощников. Либо горбатенькая Настя в длинном, до полу, брезенте и в платке, либо молчаливо насупившийся Потифор Кириллович с пустым левым рукавом. Борода его после сна выглядела клочком мочала, неряшливо и путано зацепившегося за подбородок. Из-за спины Потифора выглядывало испуганное лицо девки Ольги. Она боялась всего на свете, боялась пустого дома и увязывалась за батей пасти скот, чему он не перечил. С детства глупенькая, а все одно родная…

Бычки и коровы останавливались у речки, пили, потом лениво поворачивали вдоль Зайцева брода и шли через болотину на пастбище. Оно тянулось до самого мелколесья, долгими травяными языками уходило в бесконечный, мокрый от тумана лес.

В Лужках начинался рабочий день.

Четыре или пять женщин, забросив на плечи тяпки и грабли, собирались у Савинова дома, перебрасывались редкими словами и кучно уходили вдоль огородов на картофельное поле. Все ежились от резкого холодка, который приносил предрассветный ветер. Наверное, потому и начинали работать с ходу, чтобы скорей согреться. Острыми тяпками резали лебеду и рясину, поднявшуюся в рядках. Поработав полчаса и ощутив приятное тепло во всем теле, садились отдыхать и завтракать. Солнце к тому времени уже грело. Было приятно сидеть, подставив спину под его лучи.

Освободившись от заботы с бычками, на поле приезжал Митя. Еще вечером, обошедши его, он определял, что делать. Навешивал на свой МТЗ культиватор. Резво переезжал ручей и, кивнув женщинам из кабины, с ходу врезался в рядки, рыхлил или окучивал картофель. Митя никогда и ничего не приказывал, но его авторитет — единственного механизатора — оставался на высоте. Знал, что и как делать. Да и женщины не были новичками, они скоро проходили чистое поле, кое-где ударив тяпкой, зато не торопились на кулигах, где сорняки опасно загустели. Словом, помогали машине так же, как машина помогала им. И вот так-то шестеро или семеро работников держали огромное поле в добром порядке. Отсюда Кудринский колхоз всегда брал вдвое больше картошки, чем на центральной усадьбе. Лужковское звено потому и зарабатывало на зависть хорошо.

После полудня Митя укатывал на стан, отцеплял культиватор, на место его навешивал косилку и, задрав ее кверху, гнал на травяное поле, резал там клевер и тимофеевку, сгребал накошенное, а женщины, возвращаясь с поля, походя набрасывали траву в прицеп, стоявший тут же. Это на ночь бычкам. Или на день, если зарядит дождь и стадо не выйдет на пастбище.

Часам к четырем работа на колхозном поле заканчивалась. Зато возле домов начиналась новая суета. Кто брался подкашивать траву на дальних концах в огородах, исподволь готовя сено на зиму, кто полол и рыхлил свои грядки и картошку, которая была в каждом огороде и славно родила в любой год. Чистили хлевы, складывая навоз на гноище, по второму разу ходили доить коров или на речку, где полоскали стираное, и так дотемна, все тихо-спокойно, споро и ровно, без натуги и без жалоб, как привыкли работать в деревне, иной раз и за соседа, если тому занеможется или пойдет по делу в Кудрино, а то и в район.