Он просто родился заново – безруким и безногим инвалидом, оказавшимся в забытой всеми деревне где-то на краю сошедшего с ума мира.

Вечером того дня, когда он прозрел, пришли старики. Они сели на лавку, посмотрели на него. Старший, совсем седой и дряхлый, кивнул.

Иван заговорил. Сначала неуверенно, только пробуя новый голос. Потом громче, так, чтобы каждый из них услышал.

Он рассказал все – о проекте «Культурный код» и экспериментах. О том, как нашел холм и девичье лицо. О мертвой воде. О живой воде. О Морене, пробудившейся в том мире и проникшей сюда, в настоящую жизнь. И о том, к какой катастрофе это привело.

Старики молчали. Они сидели недвижимые, как изваяния, покрытые шрамами морщин. Когда Иван закончил, они посидели еще немного, встали и ушли.

Ивана разбудили затемно. Помогли слезть с лавки. У его искалеченных ног лежали самодельные костыли – кривоватые, сучковатые, но сделанные как будто специально под него.

Он долго примеривался к ним, долго учился ходить заново. И потому вышел на улицу позже всех, когда ночь стала жиже, давая дорогу предутренним сумеркам.

Никто не спал. Люди со всей деревни стекались на огороженную площадку перед рекой. Иван поковылял туда же. За людскими спинами что-то высилось. Что-то огромное, смутно знакомое и навевающее страх. Он подошел ближе, и люди расступились, давая ему пройти.

Выше человеческих голов, выше изб, выше деревьев, гордо подняв голову, стояла она. Он сразу узнал Морену, ту Морену, какой она стала после его крови. Можжевеловая корона, тяжелый плащ, зимний крест на груди – слишком хорошо он все это помнил.

Разве что лицо у этой Морены было соломенное. И из рукавов, из-под плаща тоже торчала солома.

Вчерашний старик, тот, что сидел посредине, сделал знак – и ему передали горящий факел. Он оглядел собравшихся, повернулся к соломенной Морене и ткнул факелом в нее. Послышался общий вздох – и Иван тоже выдохнул вместе со всеми.

Чучело занялось быстро. Солома прогорала споро и весело, и спустя мгновения Морена превратилась в огненную бабу, одетую в плащ и корону. Потом загорелся можжевельник и запылала ткань. И последним вспыхнул амулет на груди – косой зимний крест.

Ивана обдало теплом. Он вдруг почувствовал, что сверху на него упала капля, сорвавшись с ветки высокой сосны над ними. И стало легче на душе, словно кончился мороз, словно бесконечная зима вот-вот должна была смениться весной.

Из-за реки медленно, неторопливо и величественно начало вставать солнце. И все на площади смотрели уже не на догорающее чучело, а только на его красный диск. И солнечный свет умыл их лица, преобразил, окрасил надеждой и нарисовал на них первые, еще робкие улыбки.

Я больше не могу спать по ночам. Пью кофе или энергетики, которые, правда, совсем перестали бодрить. Брожу по квартире или читаю электронную книгу с мягкой подсветкой, однако удерживаю себя от того, чтобы полностью погрузиться в сюжет. Отвлекаться нельзя. Отвлекаться попросту опасно. Поэтому чаще всего я сижу в кресле, поглядывая в смартфон, на экран которого выведены изображения с видеокамер. Сумрак квартиры давит на глаза. Порой хочется махнуть на все рукой, растянуться на кровати и погрузиться в сладкий сон, забыв обо всем. Но я не могу. Цена ошибки слишком высока. И вновь приходится глотать кофе, слушая ночь и тихое дыхание близких.

Кресло в спальне поставлено так, что с него открывается вид на дверной проем и бо́льшую часть комнаты. Слева стоит просторная кровать. Алиса спит на ней в чудно́й позе: одна рука покоится на животе, вторая – заведена за спину, а ноги теряются в ворохе одеяла. Похоже, ей так вполне удобно. В отличие от меня, ночью Алиса использует любую свободную минуту для сна, хотя таких минут у нее остается немного – каждые два часа нужно кормить сына. Он неистово орет до тех пор, пока не получит грудь. Крики режут по ушам, зато дают понять, что с малышом не произошло ничего страшного, если не считать голода. Я поражаюсь тому, как сильно переживаю за ребенка, хотя до конца так и не привык к его появлению. Даже имя – Федя – кажется неподходящим, непривычным для произношения. Принадлежащим какому-то другому человеку, но точно не этому малышу. А ведь после родов прошло уже две недели.

Две недели бессонных ночей. Я бы не выдержал, если бы не Алиса. Она дает мне отсыпаться по утрам или в обед, хотя сном это назвать трудно. Так, короткая и нервозная дрема. Мы договорились, что Алиса закричит изо всех сил, если заметит нечто странное или опасное.

Сколько таких ночей впереди? Трудно сказать. Я оценил «период повышенного риска» примерно в десять месяцев. Тогда Федя окрепнет, начнет ходить, а коляску можно будет сменить на легкую, прогулочную.

– Чертова коляска… – тихо бормочу я в темноте.

Дело, конечно, не в ней. И все же одна из моих камер смотрит прямо на коляску. Я впиваюсь взглядом в экран, но вижу только пустой подъезд сквозь редкие полоски помех. Ничего необычного, как и в предыдущие ночи. Только сердце все равно стучит слишком быстро. Возможно, оттого, что сегодняшняя ночь особенная. В конце концов, прошло ровно десять лет. Глупо придавать какое-то особое значение круглым датам, но мне не удается отделаться от царапающей душу мысли: «Это случится сегодня».

Я встаю с кресла и, стараясь не шуметь, открываю дверцу шкафа. Беру охотничье ружье. Оно заряжено – я уверен в этом, но все равно проверяю. Картечь на волка, два патрона. В ночной тишине отчетливо раздаются щелчки взводимых курков. Алиса, не просыпаясь, поворачивается к колыбельке и протягивает к ней руку.

Я крепко сжимаю ружье и возвращаюсь в кресло.

Полуденную знойную тишину парка прервал громкий хлопок. Испуганная стая голубей взметнулась в воздух. Редкие прохожие завертели головами. Сашка повернулся к нам, горделиво скрестив руки на груди. На загорелом, вечно казавшемся мне грязным лице застыла довольная ухмылка. Как будто Сашка не петарду взорвал, а спас утопающего.

– Ну? Четко жахнуло ведь?

Я неопределенно пожал плечами: жахнуло и жахнуло. Зимой мы набивали бутылку петардами до упора, поджигали и кидали куда подальше. Грохот стоял такой, словно начиналась третья мировая война. А тут – всего лишь хлопок, пусть даже летом. Впрочем, моя реакция Сашке была не так уж интересна. Он не отводил глаз от Майи.

– Дурилка, ты где петарды достал? – поинтересовалась она. – Я думала, их только к зиме привозят.

Ее голос звучал с нотками упрека, однако в глазах сверкнул интерес. Я с удивлением отметил, как во мне зреет ревность. Неужели Майе нравится такая вот дичь?

– Да он на Центральном рынке их купил, ясен пень, – с напускным равнодушием произнес я. – Там вообще можно достать все, что хочешь.

– На рынке или нет, но места надо знать. – Сашка не обратил на меня внимания. – Майка, я тебя могу туда отвезти, если захочешь.

– Майка твоя в корзине для грязного белья валяется! Просила ведь так меня не называть!

– Да что ты агришься на пустом месте? Бери пример с Кастелло. Он ваще не возмущается.

– Возмущаюсь, – откликнулся я, – но толку никакого.

Прозвище прилипло ко мне прошлым летом. Я пытался продемонстрировать максимальный разгон на новеньком велосипеде, но врезался в дверь «мерседеса». Сломал машине стекло, а себе – руку. Сашка не переставал угорать над тем, что я пошел на таран немецкой тачки. Вот так банальное «Костян» превратилось в «Кастелло».

– А давай ему тоже кличку придумаем, – хитро сощурилась Майя. – Корнишон там какой-нибудь. Или Саня-Висяк.

– Висяк-то почему? – обиделся Сашка.

– А помнишь, как ты на физре на турнике болтался? Палыч тебе еще двойку влепил.

– Да блин, я просто не выспался в тот день. Ну ладно. Забыли про Майку и про Висяка. Лучше позырь, какие у меня еще есть снаряды.