Процесс преображения пещерного промискуитета в возвышенную европейскую «любовь» был не прост.

В Античности никакой «любовью» и не пахло.

Эрос, Афродита, Хатор, Приап, Рати и прочие профильные «боги и богини любви» к любви не имели никакого отношения. Это были дирижеры оргий, командиры фаллосов и повелители вагин.

Да, они распаляли смертных похотью, подбирали самые экзотические сочетания половых партнеров, но ничто, кроме фрикций, коитусов и изнасилований, их божественные головы не занимало.

Дело в том, что «любви» в сегодняшнем смысле слова тогда вообще не существовало. Ее еще не изобрели, так как она была никому не нужна. Половая разнузданность человека не нуждалась в оправданиях. Она почиталась достоинством, а не пороком.

Тем не менее, со временем плейстоценовая одержимость сексом прошла первую обработку культурой. Дафнис прыгал вокруг Хлои, звенел тетивой Эрот, а Хатор трясла своими коровьими ушками. Древняя похоть украсилась веночками и приобрела статус божественного наваждения.

Средневековье попыталось закрыть половой вопрос, нацепив на секс смирительную рубашку брака.

Но не тут-то было!

В черной церковной мгле звезда похоти разгорелась особенно ярко. Сила ее сияния была сильнее, чем скромное свечение звезды Вифлеемской. Грех нагло и весело торжествовал.

Тут-то стало понятно, что это скандальное напоминание о животности хомо требует и самых высоких оправданий.

Культуре пришлось поднапрячься. Ситуация осложнялась миллиардами примеров того, что половые акты легко свершались и без всякой «любви». Задачка была не из легких.

Посему «продукт» приобрел свои первые очертания лишь в XVIII столетии.

Созревшая цивилизация в девятнадцатом столетии усилила запрос на «особое, возвышенное чувство». Перья поэтов и романистов заскрипели еще усерднее. К началу ХХ века все было готово, а кинематограф навел окончательную полировку на этот возвышенный и влиятельный миф.

Как всегда и бывает в таких случаях, миф стал жить своей жизнью и мощнейшим образом влиять на поведение миллионов homo.

Любовь — не единственное искусственное явление. Стыд, совесть, раскаяние, эмпатия, любознательность, честность — мы тоже можем смело записывать в разряд «изобретений».

Полагаю, что вся цепочка забавных заблуждений о человеке начинается именно с мифа о «разумном инструментализме».

Благодаря куску булыжника в грязной лапе, человечество (само себе) присвоило звание коллективного гения животного мира.

С этого камня и началась уверенность, что род homo имеет некое таинственное отличие от остальной фауны.

С него же и начался путь, который привел стайного падальщика к коллайдеру, Освенциму и другим вершинам цивилизации.

Отметим, что за 250 лет существования антропологии так никто и не удосужился вычислить: с какого перепугу животное стало таскать с собой обломок породы?

Но именно это и надо понять в самую первую очередь. Ведь происхождение свойства всегда определяет его потенциалы и природу. Никакое явление не может быть отделимо от причины его появления.

(Напомню, что любое развитие — это всего лишь возгонка и совершенствование первичных особенностей.)

Когда-то находка этих «орудий» перевозбудила антропологов. Да так, что обломки стали символом уникальности раннего человека и основанием теории об «исключительности гоминидов».

Да, с какого-то момента в лапах нашего животного, действительно, оказывается камень. Это происходит в голодном плиоцене, за пару миллионов лет до нашей «сцены в слоне».

Тот момент, когда тварь в первый раз подобрала какой-то обломок, считается историческим и судьбоносным.

Но тут вытанцовывается неувязочка.

Дело в том, что вся история примитивных орудий — свидетельство не сообразительности, а поразительной тупости homo.

Вокруг — множество предметов, которые гораздо легче превращаются в орудие, чем галечник или обсидианы.

Несколько настораживает и то, что ничего чрезвычайного этим камнем животное делать, разумеется, не могло.

Да и не пыталось. Оно оставалось тем же животным, только с камнем в лапах.

Несмотря на весь пафос «обретения камня» — перемен в жизни животного не наступило. Никакого развития не произошло и даже не наметилось.

И с камнем в лапе наше животное еще двадцать тысяч столетий шныряло, разыскивая пауков и падаль.

Оно гадило, дралось и совокуплялось, не утруждая себя поиском новых забав и полезных предметов.

Изначальной функцией камня было дробление и размозжение обглоданных кем-то костей.

В костях всегда есть что-нибудь съедобное или, по крайней мере, сосабельное. То, что недоступно для мелких мертвоедов и не интересно крупным. (Красный и желтый костный мозг — это не самая завидная, но все-таки еда.)

Мозжение костей было крайне актуально в голодном плиоцене.

Для детритофага, который не всегда успевает первым добраться до филейчиков, это умение стало спасительным.

Пришедший за плиоценом плейстоцен изменил меню: мясистой падали стало больше.

Ее стало хватать и на человека. Возникла необходимость не только дробить кости, но и кромсать плоть. Это вынудило обколачивать привычные камешки, чтобы они стали острее.

Но!

Никаких попыток искать новые орудия или изобретать приспособления опять не произошло.

Полагаю, здесь мы уперлись лбом в главный вопрос тысячелетий.

Без его решения понимание качества мозга человека всегда будет ошибочным.

Был ли «камень в лапе» сознательным актом?

Что это? Разумный выбор или врожденное слепое свойство, присущее множеству животных? (Например, ракам, осьминогам и бобрам.)

Полагаю, что «начальную точку» нам будет очень легко вычислить.

Начнем.

Предполагать какую-либо «осмысленность» первых манипуляций homo с обломками пород нет никакой возможности.

Почему?

Потому что мы говорим об обычном животном, которое (на тот момент) не способно установить ни одиночную причинно-следственную связь, ни симфонию таких связей.

Не забываем, что обсуждаемое нами существо имеет уровень представлений выдры, а его образ жизни ничем не отличается от гиенского. Уровень развития полностью исключает возможность организации производства и передачу опыта.

Первые камни в лапах восходят к тем временам, когда homo, бесспорно, пребывал в абсолютно зверюшечьем состоянии.

Даже если такое животное случайно и получает некий одиночный навык применения острого камня, то оно не способно ни сохранить его, ни распространить его на все стаи своей популяции.

Напомним: языка еще нет.

Да, есть бубнёж, рычание и запахи.

Мочой, конечно, можно метить территорию, самок и еду. Чем и занимались прадеды Гегеля и Канта.

Но в ароматах даже самой крепкой мочи сложно закодировать чертеж инструмента.

Помимо расстояний, стаи изолированы друг от друга своими каннибальскими наклонностями, агрессивностью и взаимным страхом.

Иными словами, никакая передача опыта была невозможна.

Однако камнями орудовали все без исключения homo.

Причем все тысячи (или сотни) стай стали делать это «одновременно и независимо».

Даже полностью изолированные (географически) стаи колошматят кости камнями, хотя им-то точно учиться было не у кого.

Каким образом могла быть достигнута эта синхронность?

У данного факта есть только два объяснения.

Первое: три с половиной миллиона лет назад был собран всемирный конгресс парантропов. Некий умелец со звезд провел мастер-класс по использованию каменных отщепов, а делегаты законспектировали ноу-хау и внедрили его в своих стаях.

Полностью исключать такую возможность мы, конечно, не будем.

Но! Вызывает сомнения возможность снабжения всех делегатов бейджиками и газировкой. А какой может быть конгресс без этих аксессуаров?