— Шкет, а расскажи свою историю, — попросила она.

Сделав вид, будто наблюдаю за огнем в костре, я пробормотал:

— Нет у меня никакой истории.

— Еще как есть! Она есть у каждого!

Я вскинул на нее глаза:

— А твоя какая?

Она мгновенно помрачнела. Перестала радостно прыгать. Натянуто улыбнулась. Я не мог взять в толк, откуда такая перемена.

— Грустные истории никому не нравятся, — проговорила она. — А у тебя наверняка ровно такая, как надо, уж меня-то не проведешь. Лицом ты похож на пострадавших от Пыльного ковша: я их фото видела. Ты оки, да? Расскажи, как сюда попал, и твоя история попадет в журнал «Лайф»!

Даже фермерские мальчишки знали, что такое журнал «Лайф» — листать его было почти то же самое, что смотреть телевизор, и на каждой блестящей страничке пестрели яркие, цветные фотографии со всего света. Одни только женские фото чего стоили!

— Так ты работаешь в журнале «Лайф»?

— Делаю фотоэссе, — пояснила она, изобразив ладонями фотокамеру. — «В эти дни, когда страну разоряет Депрессия, а на горизонте замаячила война в Европе, парочка жирафов, переживших ураган, дарит людям желанную радость по пути через всю страну в зоопарк Сан-Диего, где их ждет директриса, миссис Белль Бенчли». — Она дернула пальцем, точно нажала на кнопку фотоаппарата, чтобы сделать снимок. — Без фотографий эти слова мало что значат. Даже если случится Второе пришествие, в «Лайф» о нем писать не станут, пока не предоставят фото. Я хочу сделать фотоэссе и о Белль Бенчли, когда доберемся до места. Хочу стать новой Маргарет Бурк-Уайт!

— Кем-кем?

— Это первая женщина-фотограф, которая работала в «Лайф», — пояснила Рыжик. — Если читал журнал, то наверняка видел ее снимки. Как по мне, это величайший фотограф на Земле.

Мне вдруг сделалось стыдно за свое невежество — точно я, перемазанный конским навозом, осмелился подойти близко к морю, полному розовой воды. А заметив в полумраке очертания «паккарда», я только сильней расшатал свое положение. В те времена женщины не ездили по магистралям за рулем, да еще в одиночку. Ни одна на это не решалась. И точка. Вот почему я выпалил:

— А тебе не страшно одной на дороге?

Рыжик замерла, озадаченно глядя на меня.

— А почему ты спрашиваешь?

— Ну как, ты же девушка! — ляпнул я.

В глазах ее что-то вспыхнуло. Она сердито посмотрела на меня, и в этом взгляде читалось: «Ох, шкет, и ты туда же, да?»

Надо было извиниться, а я, залюбовавшись пламенем в ее зеленовато-карих глазах, снова зарделся. Изо всех сил стараясь утаить это, пробормотал: — Я к тому, что одной-то опасно.

Что с меня взять, пропащий человек — она быстро это поняла. Я видел, как пламя в ее глазах потихоньку угасает. Она покосилась на вагончик и снова мне улыбнулась, пускай и едва заметно.

— Ну теперь-то я не одна, правда? — А потом, вновь приняв вид деловой горожанки, вскинула подбородок и произнесла: — У меня к тебе деловое предложение. Я бы хотела, чтобы ты помог мне написать этот материал, а взамен отплачу, чем хочешь. — Она протянула мне руку. — Договорились?

Я пожал ее протянутую ладонь, а она ответила тем же. Хватка у нее была крепкая, прямо как у мужчины.

— Только чур без дураков, — уточнила она, не прерывая рукопожатия.

— Хорошо.

— Все строго по уговору.

— Ладно.

— Меня не надо ни защищать, ни спасать, — продолжала она.

— Понял, — кивнул я.

— Ну вот и договорились, — подытожила Рыжик, и мы наконец перестали трясти друг другу руки.

Но внутри у меня по-прежнему все дрожало. Мы стояли у гаснущего костерка, и я чувствовал, что с каждой секундой разлука неумолимо приближается.

— Меня зовут Вуди, — сказал я.

Фамилию называть не стал — испугался, что она меня на смех поднимет, как Старик.

— А я Августа.

— Авги? — уточнил я, вспомнив, как ее звал репортер.

— Меня так только один человек называет, когда хочет позлить, — ответила она и снова натянуто улыбнулась. А потом зашагала к своему домику. Кудри подпрыгивали у нее на плечах, точно были живыми, как и она сама. У меня защемило сердце. — Еще увидимся по дороге, Вуди, — крикнула она через плечо.

Мне очень хотелось сказать в ответ что-нибудь достойное Водителя Жирафов — ответить как-нибудь в духе Кларка Гейбла, но вместо этого я ляпнул:

— А фамилия у меня Никель.

Рыжик обернулась:

— Безопасной тебе дороги, Вуди Никель. Фамилия ни капельки ее не насмешила.

Я смотрел ей вслед, пока ее не поглотила тьма. Подбросил дров в костер и уселся в кресло, еще на пару часов погрузившись в грезы о девичьих брюках, модных журналах, Париже, старинных полотнах, жирафах, спускающихся с небес на землю. Время летело быстро. Мне даже показалось, что я опять слышу тихую песнь жирафов, как тогда, на карантинной станции. Но когда я подошел поближе, чтобы послушать, уловил только вой ветра в ветвях и снова вернулся к огню и нескончаемым мыслям.

Старик вынырнул из мрака, когда огонь почти погас, а звезды стали бледнеть.

— Тебе пора поспать, малец. Только крышу сперва опусти, — сказал он, расшевеливая угли, чтобы вернуть пламя к жизни.

Лежа на кровати в гостевом домике у автостоянки, все еще чувствуя саднящими ребрами тепло Рыжика, я мысленно снова вернулся к заброшенному депо и стал грезить о нашем поцелуе — самом сладком из всех, о каких я только мечтал. Казалось бы, с такими мыслями не до сна, но я быстро уснул — впервые с той самой ночи, которую провел в вагончике на карантинной станции. Мне приснилось, что я иду по Франции и веду под уздцы Красавицу, как когда-то свою кобылку, а потом…

«Баю-бай/Засыпай/спи скорей, малыш».

«Утром все лошадки/будут твои, коль поспишь».

«Малыш, с кем это ты разговариваешь?» Смотрят карие глаза…

«Вуди Никель, а ну рассказывай, что произошло! Сейчас же!»

… Я снова попал в самый эпицентр знакомого техасского кошмара… А потом вдруг услышал вдали шум поезда и увидел, что стою посреди залитого солнцем кукурузного поля… Из высоких сухих зарослей выскочил жираф: он несся во весь опор, он бежал напролом, а в воздухе засвистели лассо…

Я упал с кровати и пулей выскочил за дверь.

Было еще темно.

Старик, сидевший на подножке тягача, поднялся, завидев меня, выбежавшего откуда ни возьмись в трусах и майке, босиком, с обезумевшим взглядом. Стараясь не думать о тете Бьюле, я скользнул мимо вагончика. Сна уже не было ни в одном глазу. Я сказал Старику, что подежурю один.

Он нахмурился:

— Ну не в трусах же.

Я сходил в дом, оделся как полагается, а потом сменил Старика, который пошел досыпать еще несколько часов до рассвета, оставив меня наедине с жирафами и кукурузным полем из страшного сна. Я уселся на подножку и уставился в ночную тьму, такую непроглядную — хоть глаз выколи. С первыми лучами солнца я пошел поглядеть на поле за автостоянкой, готовясь к тому, что там меня ждет кукуруза и железная дорога. Но ничего подобного. Меня встретили только сосны. Никогда я еще так не радовался при виде маленькой рощицы.

И только в этот момент я вспомнил про Рыжика. Оглянулся на ее домик. «Паккарда» уже и след простыл.

«Независимая газета Сан-Диего»

8 октября 1938 года

К НАМ ЕДУТ ЖИРАФЫ!

Первые в истории жирафы, которым предстоит доехать до юга Калифорнии, уже покинули Восточное побережье. «Я пообещала деткам из Сан-Диего, что они увидят жирафов! И ничто меня не остановит!» — заявила миссис Белль Бенчли, наша любимая «Владычица зверинца»…

Воспоминания спаяны с вещами. Порой стоит только учуять, услышать или увидеть что-нибудь, и ты уже переносишься в другой конец страны, а то и мира, а может, даже в иное десятилетие, в тот момент, когда тебя целует большеглазая красотка или дает тумака захмелевший товарищ. И над этим у тебя нет никакой власти. Стоит мне только увидеть пыль во время уборки в моей палате, я вспоминаю, как глядел на коричневую бурю давным-давно, еще в Техасе. А когда смотрю на розовые пионы, я тут же мысленно переношусь во Францию времен Второй мировой, к свежей братской могиле.