Впрочем, не таким уж и юным…

Кёсем еще раз внимательно осмотрела Хадидже, что так ловко и похоже изображала ее перед своими товарками. Хороша. И похожа. И дело тут даже не в сходстве фигур или правильной парадной накраске — главное сходство скорее в уданчо пойманных и точно воспроизведенных движениях, интонации, жестах. Взрослых жестах, взрослой интонации и движениях тоже взрослых, маленькие девочки двигаются совсем иначе. Фигурка у Хадидже пока еще, увы, все еще не очень-то женственная, ну так и сама Кёсем никогда не отличалась пышностью форм. И это ничуть не помешало ей родить сыновей, и даже стать хасеки это не помешало ничуть. Только самые глупые наложницы полагают, что в этом деле формы — главное. Умные понимают, что внутреннее содержание этих форм порою куда важнее. Содержание и умение правильно пользоваться как им, так и формами.

Хадидже выросла — выросла во всех смыслах, не только физически. Научилась заботиться не только о себе — сегодня, к примеру, помогла накраситься Ясемин, а с Мейлишах все утро повторяла «проходку бара», которую той никак не удавалось освоить. Да и вон за совсем мелкой девочкой из последнего набора приглядывает, как же ее зовут, эту сероглазую малышку? Впрочем, это сейчас неважно, она пока еще слишком маленькая.

А важно то, что Хадидже готова. Ясемин тоже, и в какой-то степени Мейлишах.

И. значит, откладывать знакомство девочек с шахзаде не стоит — и неважно, что мальчишки пока еще не в том возрасте, когда мужчины заводят себе постоянных наложниц. Пусть привыкают. Впрочем… Может быть, и не такие уж они маленькие, это только чужие дети растут быстро, свои всегда кажутся младше, чем они есть на самом деле, а Кёсем считала своими всех шахзаде, считала искренне. И старалась все время делать на это поправку и не забывать, что мальчишки, скорее всего, остаются малышами только в ее любящих материнских глазах.

А даже если это и не так, если им действительно рановато думать о женских прелестях — что ж, пусть хотя бы узнают, что и молодые женщины бывают нужны не только для любовных утех и рождения наследника, что партнершами и помощницами в делах могут оказаться не только матери и бабушки, доверять которым они привыкли с раннего детства. Сверстницы могут выполнять эту почетную роль ничуть не хуже, да еще и общаться с ними куда приятнее. А главное — пусть привыкнут видеть подруг именно в этих девочках.

Ее девочках.

Хадиджа, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья

_____________________________________________________________

Осман Хадидже поначалу совсем не понравился. Был он весь каким-то нескладным, коренастым и некрасивым, со слишком широкими плечами, совсем непохожий на уличных танцоров, среди которых росла Шветстри и по которым привыкла сверять красоту мужчин — гибких, поджарых, высушенных калькуттским солнцем до звона. У Османа же было слишком много того, что акробаты называли «дурным мясом». Он не был бесформенным или рыхлым, вовсе нет, ежедневные занятия матраком и стрельбой из лука накачали рельефной силой его мышцы — но это были не те мышцы, к которым привыкла Шветстри. И не те занятия. А Хадидже пока еще не имела возможности к чему-либо привыкнуть или с чем-нибудь сравнивать — не с евнухами же, в самом-то деле!

К тому же был Осман каким-то пегим, и волосы словно с подпалинами, не то чтобы совсем блеклые, но какие-то будто слегка побитые молью, как пакля или выгоревшая на солнце шерсть уличной шавки. Короче, совсем не таким представляла себе будущего султана Хадидже.

Однако правильная перчатка должна уметь хорошо прятать и прятаться — не только людей и вещи, но и мысли и чувства, не только на время, но и навсегда, не только от посторонних, но и от себя самой. От себя самой что-то спрятать иногда куда важнее.

И потому Хадидже глубоко-глубоко запрятала острую неприязнь, охватившую ее при первом знакомстве с шахзаде Османом — в самый дальний угол самого глубокого подвала души запрятала. А дверь в тот подвал не просто заперла крепко-накрепко — замуровала, покрыла узорчатой штукатуркой заподлицо со стеной и расписала вьющимися лозами с цветами столь восхитительными, что достойны садов Аль-Джаннат. Чтобы ни следа не осталось от когда-то существовавшей тут двери. Чтобы никто не имел ни малейшей возможности догадаться, глядя на подобную красоту, какая же непозволительная мерзость за ней сокрыта. Никто-никто. В том числе и сама Хадидже.

Неприязнь к Осману никак не способна помочь Хадидже стать его избранницей. А значит — лишняя она. Ненужная и даже вредная. Вот и пусть себе чахнет в глубоком подвале, замурованная и забытая, покрывается паутиной и плесенью, туда ей самая и дорога. А Хадидже будет сидеть у каменной стены, спиной ощущать исходящее от нее тепло, следить восторженным взглядом за происходящим на тренировочной площадке и восхищаться. На свету, между прочим, сидеть. На самом солнцепеке — чтобы всем желающим было отлично видно ее восхищение ловкостью и силой шахзаде, всех троих вместе и каждого по отдельности. Хотя больше всего, конечно же, восхищала ее мудрость Кёсем, которая привела «своих девочек» на первое знакомство с племянниками султана Мустафы не куда-нибудь, а в тренировочный двор для занятий матраком.

Потому что если и существовало на мужской половине дворца что-то, восхищение чем Хадидже не надо было изображать, так это матрак. Матрак Хадидже восхитил с первого взгляда и до самой глубины души, тут притворяться не требовалось даже перед самой собой.

Матрак ничем не напоминал ни показательную и насквозь фальшивую борьбу цирковых, растянутую и всю насквозь показушную, ее почему-то ужасно любили в южных провинциях и постоянно просили еще хотя бы на разик продлить. И на уличные драки, кровавые и беспощадные, но, как правило, стремительные, словно удар молнии, он тоже не походил. Это был настоящий танец — но танец опасный, боевой, танец на грани жизни и смерти. Полный скрытой силы и откровенной угрозы, танец агрессивный, напористый, сметающий любые преграды, и не важно, что выступает в качестве таких преград — каменная стена или хрупкое человеческое тело. Сердце воздушной плясуньи сладко замирало каждый раз, когда ротанговый меч со свистом вспарывал воздух на расстоянии волоса от тела ловкого танцора, снова избежавшего удара — в который уже раз. Это был настоящий танец смерти, богиня бы наверняка одобрила, а кто такая Хадидже, чтобы противоречить богине и сомневаться в одобренном ею?

— Правда же, он прекрасен? — с восторженным придыханием то ли спросила, то ли просто не смогла удержать в себе переполнявшего ее восхищения Мейлишах, сидящая слева от Хадидже, а Ясемин, сидящая справа, ничего не сказала, только вздохнула судорожно и потом задышала часто-часто.

— О, да! — выдохнула Хадидже в ответ то ли подругам, то ли собственным мыслям. И ничуть не покривила душой при этом.

И даже вовсе не потому, что именно в тот миг по случайности задержала взгляд на Мехмеде — а тот действительно был великолепен, от роскошных волос, черных и блестящих, словно вороново крыло, до узких босых ступней, уверенно попирающих утрамбованную до каменной твердости тренировочную площадку. Его покрытое потом полуобнаженное тело было словно отлито из бронзы, но бронзы живой, умеющей не просто двигаться, а танцевать на тонком лезвии между жизнью и смертью, бросая вызов целому миру.

Впрочем, его партнер по учебному бою был прекрасен ничуть не менее — и тело его ничуть не меньше блестело и перетекало под солнцем жидкой бронзой, извиваясь в немыслимых скрутках и буквально в последний миг ускользая из-под казавшегося неминуемым удара гибкой палки. Партнером этим был Осман — и в азарте боя, пусть даже учебного, был он воистину восхитителен. И даже рыжеватые волосы его ничуть не портили — теперь они казались огненными, вспыхивая живым пламенем каждый раз, когда, уклоняясь, воин-танцор дергал головой особенно резко. Ранее, когда он расслабленно стоял, отдыхая между тренировочными боями, он мог казаться нескладным и некрасивым увальнем, но умелый танцор не мог быть некрасивым никогда! И в груди у Хадидже сладко ныло каждый раз, когда ей казалось, что стремительный взгляд Османа задерживается на ней, Хадидже, на полмига долее, чем на ее соседках. И бабочки танцевали в ее животе, и щекотали изнутри мягкими крыльями, и становилось жарко-жарко, куда жарче, чем должно было быть даже на самом солнцепеке или в горячем зале парильни.