А еще она думала о том, что ей нравится, когда эти глупышки за нее тревожатся. Необычное ощущение, и вряд ли оно может быть неприятно богине — слишком уж напоминает ощущение наполненности. Ну разве что не такое мимолетное.

Когда проходили мимо танцевальной комнаты, Хадидже послышались тихий шепот и характерный ритмичный полускрип-полушорох, с каким кожа трется о кожу, когда массажист разминает пальцы перед началом работы. Но она не стала останавливаться и прислушиваться или вглядываться в темную глубину учебного зала. Даже головы не повернула и не замедлила шага, только чуть усмехнулась уголком губ — в темноте все равно никто не заметит. Что ж, Гиацинт не теряет времени даром.

Шустрый евнух. Далеко пойдет.

Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья

Хадидже любила одиночество, сколько себя помнила. Даже маленькая глупая Шветстри, втайне считавшая себя вовсе не Шветстри, Белой Женщиной, а Шветсап, Белой Змейкой, — и та уже понимала, насколько же это прекрасно, когда рядом нет никого. И никто не толкнет, не щипнет, оставляя синяк, за который тебя же потом будут ругать, ибо кто же захочет платить за выступление танцовщицы, покрытой безобразными синяками? Если ты одна, тебе нечего бояться. И некого. Никто не ударит, не обидит, не отберет честно заработанный кусок чапати. И, пожалуй, права была мелкая воздушная плясунья, считавшая себя именно змейкой — змеи мудры. Они никогда не собираются в стаи.

Странно, что большинство людей этого почему-то не понимает. Глупые люди. Так и лезут...

— Госпожа чего-нибудь хочет еще?

Ну вот, назови шайтана по имени — он и появится.

— Да, Дениз. Госпожа очень хочет знать, когда же ей, наконец, позволят отдохнуть от глупой болтовни и насладиться одиночеством. Госпожа очень хочет это знать!

— Может быть, госпожу порадует холодный шербет?

— Госпожу куда больше порадует твой уход!

— Может быть…

— Вон пошла. Сейчас же.

— Как будет угодно госпоже.

Дениз склонилась в преувеличенно глубоком поклоне и, не разгибаясь, попятилась, раздвигая занавеси, вильнула округлым задиком — когда только успела так похорошеть и округлиться, вот ведь мерзавка! — и выскользнула из покоев. Тяжелый шелковый полог качнулся с тихим шелестом, и Хадидже в этом шорохе явственно послышалась скрытая насмешка.

Хадидже не удержалась и фыркнула, глядя на сомкнувшиеся занавеси — как есть мерзавка! И главное — придраться не к чему, почтительна, услужлива, безропотна, послушна и не назойлива. Ну, почти, всегда может прикрыться излишним усердием. Подчиняется малейшему знаку, все время норовит быть неподалеку, чтобы первой заметить и первой же броситься угождать сразу же, как только что потребуется или даже просто покажется, что может потребоваться. Но не мозолит глаза, не старается постоянно привлечь внимание к собственной персоне, не раздражает. Идеальная прислужница, лучшая хазинедар, о которой только и может мечтать любая хасеки или даже валиде.

Точь-в-точь, как сама Кюджюкбиркус когда-то.

Только Хадидже подобные уловки провести неспособны — уж кто-кто, а она-то ту пташку, раннюю да хитрую, знает как облупленную! И уж ей-то доподлинно известно, что именно думала себе Кюджюкбиркус, вот так же склоняясь в безукоризненно учтивом и разве что самую чуточку преувеличенно подобострастном поклоне!

Много чего она себе думала, нахалка мелкая. Слишком много! И всё, как на подбор — не особо лестное для тех, перед кем склонялась она тогда и кому спешила угождать по первому знаку. Точно так же, как теперь склоняется и спешит угождать Хадидже другая гедиклис, ничуть не менее мелкая и нахальная.

Выдрать бы мерзавку. Да лень.

Жара…

В такую жару одиночество становится не просто особым блаженством, но и жизненной необходимостью — ведь от людей тоже идет жар, жар и запах, а последнее время Хадидже стала очень чувствительна к запахам. Чем больше людей — тем жарче и тем сильнее скверные запахи пота и пищи. Ладно Дениз, от нее хотя бы пахнет медом и розовым мылом, она ни разу не пропустила ни одного из шести ежедневных омовений, предписанных правоверному, — но далеко не все наложницы столь усердны и чистоплотны. Когда холодно, присутствие большого количества людей раздражает куда меньше, запах не столь отвратителен, а жар чужих тел даже приятен, вместе теплее. В северных горах змеи тоже сбиваются в клубки на зиму, грея друг друга. Змеи мудры. Но сейчас-то — зачем?

Люди куда глупее змей.

Хадидже лежала на мягких шелковых подушках в своих покоях — роскошных покоях хасеки наследника, где стены сплошь затянуты изящной вязью рисованных трав и лоз, а окна — не менее изящной вязью лозы живой, чьи благоуханные цветы словно еще вчера росли в райском саду, — рядом со столиком, ломящимся от пятнадцати блюд, положенных фаворитке султана, и еще ста пятнадцати, ей не то чтобы очень положенных, однако же кто посмеет отказать, если это надо для самой Хадидже? Лежала и думала, что должна быть несчастна. Ну или хотя бы испытывать беспокойство, благо повод есть, и очень серьезный — похоже, все старания тети Джианнат были напрасными и маленькой Шветстри так и не удалось стать идеальной перчаткой богини.

И дело тут даже не в том, что никакой маленькой Шветстри больше нет и в помине, как нет и нахальной пустоголовой Кюджюкбиркус, это еще полбеды. Их жизни кончились, чтобы жила Хадидже, и Хадидже как никто другой понимала свою ответственность перед ними, ушедшими в прошлое, и брала на себя их обязательства, а как же иначе, ведь имя обязывает. Да и нет никакой разницы между «вчера» и «завтра» — это только в Порте их разделяют, а на хинди оба эти дня называются одинаково, «близкое не-сегодня», в отличии от «не-сегодня дальнего», то есть послезавтра и позавчера, с точки зрения жителя Калькутты между ними тоже нет никакой разницы. Ведь по сути ничего не изменится от того, что один день сменит другой, чуть повернув колесо сансары, имя будет обязывать завтра точно так же, как обязывало вчера.

Во всяком случае, так было поначалу. А сейчас…

Не то чтобы имя перестало обязывать, конечно же нет, просто слишком много всего произошло и изменилось, как вокруг, так и в самой Хадидже. И почему-то как-то так получается, что в последнее время она постоянно наполняется то одним, то другим, то третьим, и все не тем, чем надо бы — то гневом, то удовольствием, то сомнением, то надеждой, то раздражением, то ленью. То есть чем угодно, только не волей богини.

И уже даже не каждый раз спохватывается, и не всегда дает себе труд задуматься — а идет ли то или иное ее наполнение на пользу богине? Достойно ли оно хорошей перчатки? Сообразно ли?

Да что там! Даже и понимая, что таки нет, не идет, недостойно и несообразно — Хадидже все равно не могла заставить себя не то что отказаться от неподобающего поведения, но хотя бы устыдиться и преисполниться раскаяния. Не получалось.

Возможно, сказывалась беременность.

Старые женщины говорят, что поначалу все матери — полоумные. Что де беременность отнимает у них половинку разума, награждая им ребенка, ребенок ведь маленький, ему как раз хватает и половинки. А матерям оставшейся половинки ума часто оказывается недостаточно. Потом-то они привыкают, и ум постепенно отрастает обратно, как отрезанные волосы — но это случается не скоро, волосы ведь тоже не за один день отрастают до прежней длины.

Вот и с умом точно так же, и поначалу очень трудно приходится молодым матерям. Вот и глупеют они прямо на глазах, вот и начинают и сами вести себя, словно младенцы. Так говорят старые женщины, которым вроде как положено знать всё про такие дела, они ведь и сами многократно становились матерями и тоже теряли разум — ну, во всяком случае, наполовину и, во всяком случае, так говорят они сами.

Хадидже находила эти речи полным вздором — она не чувствовала себя поглупевшей не то что наполовину, а даже и на самую малость, она нисколько не утратила ни наблюдательности, ни способности сопоставлять слухи и факты. И понимать, к чему в будущем приведет тот или иной поступок, как чужой, так и ее собственный, она тоже не перестала. Просто произошла перестановка важности, и то, что еще в дальнем не-сегодня казалось самым главным, перестало быть таковым. Не обесценилось, нет, просто отошло в прошлое, там и осталось, в дальнем не-сегодня.