– Принесешь до закрытия рынка, и тебе кое-что перепадет.

– Постараюсь, – с легким поклоном молвила Сэммиш и поспешила назад, подальше от крови, гнили и насекомых. Туфли потемнели и сделались липкими, а в волосах запуталась муха. Она не видала войны, но представляла ее себе вроде этого переулка за мясной лавкой, хоть и получше, потому что животные нравились ей больше людей. На поле боя мухи танцевали на трупах, у которых все-таки был шанс дать отпор.

Сэммиш закольцевала свой путь, следуя по Новорядью на восток, к предместьям Храма, где поклонялись городским богам и хранили запасы зерна на случай бедствий. По дороге, хоть Сэммиш и спешила, она прочесывала взглядом скопления народа на каждом углу в надежде углядеть Алис.

Она шла окольными и окружными путями, через частные дворики и перекрытые, позабытые улочки, лишь бы избежать синих плащей, готовых остановить ее и потребовать квиток об уплате налогов с трудов. В казну она ничего не платила.

Речной Порт, Новорядье, Храм, Притечье: восточней Кахона не было места, которое Сэммиш не изучила бы досконально, но она нисколечко этим не хвасталась. Для Долгогорья гордыня была смертельной отравой. Желать большего, чем жить и умереть на его узких, ломаных переулках, считалось изменой. Даже такой ничтожный побег, как работа в Притечье, клеймил соучастием в презрении прочего города к Долгогорью и его уроженцам-инлискам. Сэммиш понимала, что о своих дерзких намерениях лучше помалкивать.

К точильщику она пришла почти в полдень. Наваливалась жара, и от влажного воздуха плащ лип к спине. Пополудни, наверно, будет пекло, как в середине лета, хотя ночь и наступала уже пораньше. В этой хибаре окон нет и вечно застойный воздух.

– Что у нас на сегодня? – спросил Арнал. Его старили белые тугие завитки волос, что торчком отставали от черепа, словно пытались удрать. Сэммиш нравился его голос. Все время казалось, будто точильщик подтрунивает над кем-то, но не над ней.

Сэммиш присела на пол к его ногам и развязала торбу.

– Ножницы из портняжной, под гильдией свечников. Портниха велела передать вам, что эти для шерсти, а не для хлопка. Вон тот, крючковатый, от скорняка у храмовых ворот.

– Кожа грубая или тонкая?

– Этот – для грубой. Вот второй, для тонкой. Резак по тонкой был с красной рукоятью. – Еще вот, как обычно, от мясника с Новорядья.

Арнал кивнул и указал на последний оставшийся нож.

– А этот?

Сэммиш протянула ему ритуальный кинжал с фальшивыми рунами и стеклянными самоцветами.

– Гадалкин.

– Ей-то острота заточки зачем?

– Бывает, приходится гадать на крови цыплят.

Арнал приоткрыл маленький патрубок, из которого вода орошала его точильный камень. Сэммиш встала, отряхнула ноги от пыли и двинулась к двери.

– А по хозяевам не будешь их разносить? – спросил Арнал.

– Я вернусь. Только сначала кое-куда заскочу.

– Смерть – это разделение, – проговорил священник. – Не только для умирающего, что отправляется из этого мира в грядущий цикл, но внутри каждого из нас. Мы разрываемся между жизнью, какую вели, когда наш друг или любимый, наш родитель или ребенок были с нами, и этим неполным миром, где его нет. Мы расколоты надвое, и восстановление нашей целостности есть духовный смысл скорби.

Тела Дарро здесь уже не было. В течение трех дней жрецы сожгли его в пепел, читая псалмы и молитвы над печью. То, что было человеком, ныне помещалось в коробке из дубовых дощечек не длиннее ее предплечья.

Скамьи для прихожан этого небольшого общинного храма занимали с полдюжины близких. Мать Алис была среди них. Отдельно горевала одна из бывших любовниц Дарро, с блестящими, раскрасневшимися глазами. Еще несколько человек из их квартала, знакомых покойного, тихонько ворковали, сидючи вместе. Либо они любили его больше, чем казалось Сэммиш, либо наслаждались самим обрядом.

Алис тут не было.

– Во имя всех господов Китамара, – распевно произнес священник, – и во имя человека, известного нам как Дарро, и во имя тех, кто остался в мире сем длить память о нем, да отпоем душу его ко спасению.

Траурная песнь состояла из одной повторяющейся мелодии, голос жреца был хриплым и низким. Слова на староинлисском. Сэммиш слышала их и раньше, только не знала, что они означают. Она склонила голову и притворилась, что молится богам, в которых не верила, за упокой души, до которой ей не было дела. Истинное содержание ее молитвы было таким: «Пожалуйста, пусть с Алис будет все хорошо».

Под конец священник взялся за храмовый нож и начертал на коробке знак. Так же, как Дарро было прижизненным именем человека, так и эта посмертная отметка будет именем его отсутствия в мире. Священник втер в образовавшиеся надрезы светло-желтый воск – и вот, обряды полной службы были исполнены. Теперь ни вода, ни небо и никакой дух не посягнут на душу Дарро. По мнению Сэммиш, это делало его самой значительной персоной среди всех собравшихся.

Мать Алис подошла, чтобы забрать прах сына, но священник только подержал ее за руку, участливо нашептывая слова утешения. Коробку он не отдал. Сэммиш увидела, как на лице старой женщины мелькнуло унижение, и в груди ее воспрянула радость. Единственная понятная Сэммиш причина не отдавать ящик матери была только в том, что не она заказывала службы по Дарро. А это значило, что если Алис пока что и нет, то она обязательно будет. Алис придет за пеплом Дарро, и когда придет, Сэммиш должна быть на месте.

Другие скорбящие разошлись, и жрецы убрали церемониальные принадлежности. Сэммиш осталась. Если надо, она разнесет ножи по заказчикам рано утром. Священник обернулся на нее с вопросом в неспешном, тяжелом взгляде. Сэммиш ничего не сказала, безмолвно неся ожидание у алтаря сотни разных богов – и ни одного в отдельности.

Когда она пришла, уже стемнело.

Скрипнула дверь главного входа, и Алис пробралась внутрь, как вор. С головой укутавший ее плащ, может, и скрыл бы вошедшую от того, кто ее не знал, не бросал на нее постоянные взоры и не надеялся на встречу, но сердце Сэммиш одновременно скакнуло и ухнуло, не успела Алис ступить и трех шагов к алтарю. Священник подался навстречу с коробом праха Дарро в руке. Алис приняла ящичек, проговорила несколько слов, тихо, не расслышать, и отпустила жреца к его обязанностям. Поводила пальцами по посмертному знаку и на пару дюймов приспустила капюшон. Темные пятна у нее под глазами при мягком освещении походили на синяки, хотя, скорее всего, это была просто бессонница.

Сэммиш встала, и Алис встрепенулась, только сейчас заметив ее. Отпечатком испуга на лице девушка напомнила кота, к которому Сэммиш как-то незаметно подкралась и дернула за хвост. На миг возникла уверенность, что Алис сейчас рванет на улицу и исчезнет. Стоя нарочито спокойно, Сэммиш встретила взгляд подруги и медленно кивнула.

Алис, очевидно, что-то взвешивала в уме, только без понятия что. Вот она двинулась вперед, приближаясь дерганой, порывистой походкой. При неярком свете глаза ее казались безумными.

– Что ты тут делаешь? – проговорила Алис резким и ломким голосом.

– Ищу тебя.

– Зачем? Кто велел меня разыскать?

– Да никто ничего не велел. Я только… Ты пропала, а я не знала куда.

– Ты не выслеживала меня за деньги?

В самых безудержных выдумках Алис могла сказать что угодно, только не то, что сейчас говорила.

– Я бы не согласилась на такую работу. Мы ведь друзья.

На минуту Алис ушла в себя, словно прислушалась к голосам, которые слышала лишь она одна. Сэммиш воспользовалась возможностью шагнуть навстречу, и Алис не стала жеманничать.

– Тогда давай, помогай, – бросила она. – Я пойду вперед, на… на площадь, помнишь, где братва Нимала ошивалась в свое время?

– К сухому колодцу, – кивнула Сэммиш.

– Ступай следом и наблюдай. Смотри, не двинет ли кто за мной. Если кого увидишь, кричи, ладно?

– У тебя неприятности?

Алис покачала головой, но без решительного «нет».