– Вы только посмотрите! Моя Алисонька Вудмаус, как все меняется! Ты стала такой пригожей, родная. Такой милой.

– Вы не изменились совсем, – сказала Алис, терпеливо позволив Линнет взять себя за руку и повести по улице.

– Ты что же, работаешь теперь на Тетку Шипиху? Я такого и представить себе не могла.

– Не работаю, – сказала Алис. – Влезла в кой-какие неприятности и заплатила ей, чтоб отсидеться.

Линнет кивнула, не отпуская девушку от себя.

– Ну и славненько. С такими, как Шипиха, расплачивайся сполна, но не вздумай на них шестерить. Столько народу пропало так почем зря. Слишком много. А ты всегда была хорошей, честной девочкой.

– Ладно, не буду я вас задерживать, – сказала Алис. Она не сумела убрать из голоса жалость, но перед тем, как уйти, чмокнула Седую Линнет в щеку. Уважила. Линнет смотрела ей вслед и вспоминала, кем была, когда ее бедра покачивались так, как у Алис.

Встреча оказалось доброй приметой. До того как солнце поднялось над венцом храма, она обзавелась полудюжиной пар трудолюбивых рук и острых ребячьих глаз к своим вдобавок. С утренним солнцем за спиной они непоседливой кучей шествовали по Притечью и распевали песенку про собаку, которая откусила свой хвост.

Глаза у Линнет уже не те, что были, а руки-ноги к вечеру совсем отваливались. Если дети прекратят к ней ходить, придется голодать, поэтому она и шутила, и приплясывала, и дарила им радость, невзирая на самочувствие. Для женщины ее возраста есть и худшие способы выживания.

У моста между Притечьем и Коптильней – из желтого кирпича и черной известки – стоял шест с прибитыми обрывками одежды: синего платьица, желтой кофты и белой войлочной шапочки на ребенка лет шести. Их сняли с утопленного тела и выставили на опознание родителям.

Элбрит Худой-как-Тростинка подергал ее за рукав.

– Бабушка, а о чем ты думаешь?

«Я думаю, что дети – точно семечки вяза в реке: некоторым повезет пустить корни, но большинство так и сгниют в потоке».

– Я размышляю, какие сокровища принесла нам сегодня добрая река, – сказала она, потирая ладони. – И мне не те-нете-не терпится скорей об этом узнать!

Повизгивая, дети ринулись перебегать широкий мост. Седая Линнет засмеялась, потому что смеялась всегда, и двинулась за ними, словно и не страшилась крутого спуска по камням.

Знала б она, чего там найдет, повернула бы обратно.

– Ну и как все прошло? – спросила Сэммиш.

Алис пожала плечами.

– Отвели в туннель, взяли деньги. Давали поесть, попить, поспать и погадить. А полдюжины шлюх, когда не спали и не работали, резались в карты. Замечательно отдохнула.

– Значит, ты вернулась? – спросила Сэммиш.

– Да, – сказала Алис. – Куда деваться? Я без гроша, спасибочки Оррелу. Нужно бы с ним перемолвиться.

Не совсем, конечно, правда, но к тому очень близко. Одна серебрянная монета от Дарро еще осталась. Ею можно было оплатить еще день-другой, но после недели в подземелье Алис изголодалась по солнцу.

– Я тоже не видела Оррела с того дня, – сказала Сэммиш сочувственным тоном.

– Он и с тобой не рассчитался?

Сэммиш пожала плечами. Алис сидела с ней на деревянной скамейке, лепила комки то ли грязи, то ли помета и швыряла в голубей, а те взмывали в воздух: черные силуэты в белом тумане.

– Его твой брат все разыскивал, – сказала Сэммиш.

– Если Дарро его нашел, то, значит, вот у кого наши деньги. Что я пропустила, пока отсиживалась?

Сэммиш откинулась, скрестив пальцы на затылке, и стала перечислять сплетни. Князь созвал совет из высокородных семейств – было сказано: «всех благородных кровей» – и отменил его перед самой встречей. В Речном Порту случилась драка – убили синего плаща, но никто точно не знал участников и ни один долгогорец вроде бы там клинком не махал. Еще кто-то стащил рулон гаддиванского шелка из лавки на Новорядье, и ломбардщик подрядил Сэммиш разузнать кто, пообещав заплатить. С этим пока ничего не выгорело.

Разговаривая, Сэммиш согрелась, а порозовевшие щеки даже придали ей миловидности. Когда она пожала плечами, мол, больше ей не припомнить, Алис потянула из-за пояса последний серебреник. Сэммиш поглядела с надеждой, и Алис задумалась, давно ли девушка хоть что-нибудь ела.

– Отдашь, когда Оррел сунет назад свою харю, – заявила Алис.

Сэммиш радостно ухмыльнулась.

Движение у южных ворот сегодня было плотнее обычного, повозки и мулы тянули с возделанных полей урожай: горы свеклы, наваленной в человеческий рост, с запахом сырой земли и прелых листьев; горох и бобы в мешках, подпрыгивающих на плечах грузчиков; на одной телеге ехали даже арбузы – полосатые, с блестящей, словно навощенной, коркой.

Скоро предстоит основной сбор урожая, и Китамар будет праздновать – пирогами, ватрушками и забоем скота. И каждый постарается запастить жирком, чтобы дожить до весны.

Привольные просторы за городом так и манили, но у ворот стояла стража, вела учет повозкам и начисляла пошлины. Привратники носили синее, и хоть Алис вроде бы не признала среди них того, кто гнал ее до калитки Ибдиша, рисковать не хотелось. Вместо этого обе девушки отправились в Притечье, поближе к университету.

Бочки с пивом охлаждались, тюкаясь друг о друга в илистой воде канала. Куски перченого мяса готовились на решетке уличной кухни, жир шкворчал язычками пламени. Девушки присели над каналом и слушали, как молодые люди наигранно высокопарным говором спорили, возможно ли природе иметь собственные намерения. Ни одно из ученых слов не значило для Алис почти ничего, но произносящие их парни были очень даже хорошенькими.

Алис рассчитывала вернуть половину с монеты, но солнце еще не тронуло вершину Дворцового холма, а все деньги вышли.

– Здорово, что ты вернулась, – произнесла Сэммиш с ухмылкой легкого хмелька и легкого объедения.

– А куда еще мне идти? – молвила Алис с улыбкой, лишь немного омраченной допущенной ею растратой.

– Я рада. – На этом Сэммиш прильнула, обняла Алис, точно сестру, а потом потрусила обратно на север и, не пройдя и дюжины шагов, исчезла в толпе. Какое-то время Алис еще посидела у канала, пытаясь побыть одной в свое удовольствие, но поскольку уже никто, облагодетельствованный деньгами брата, не взирал на нее с восхищением, вся соль дневной прогулки пропала.

Поэтому вскоре ее мысли обратились к вопросу, где спать, когда надвинется ночь. Ее не было довольно давно, и место в общажнике отошло к кому-то другому, а на сегодня было уже слишком поздно заново вставать в очередь. Нельзя соваться и к Дарро, ведь он спросит, почему сестра не у Тетки Шипихи. Еще тепло, поэтому можно было выбрать уголок и переночевать под открытым небом, но все едино промочит если не дождь, то роса. Комната у матери означала, что придется смириться с мускусным чаем и очередным маминым любовником. Похоже, это был наименее неприятный из вариантов.

Прошлой зимой мать поселилась в настоящем ущелье построек, где каждый дом делил с соседним общую стену. Крыса могла пробежать улицу от угла до угла, не опускаясь к земле ниже двенадцати футов. Алис вошла на узкую улицу нетвердой походкой человека, заплутавшего в собственных размышлениях.

Там, где улочка делала последний загиб, у поблекшей красной двери стояла мать, и рот ее вяло и жалко обвис, прямо как рыбий. Здесь же была и Седая Линнет с красными, заплаканными глазами. Алис почувствовала, как замедляет шаг. Мать взглянула на нее, а Линнет, повернувшись, прижала ладонь к своим старушечьим, личиночным губам и навзрыд воскликнула:

– Алис! Вудмаус, бедненькая моя. Как же мне жалко-то! Мы его нашли у воды. Горе-то какое, родная, как же так вышло!

В смерти Дарро не был похож на спящего. И вообще не был похож на Дарро.

Его кожа сделалась совсем бледной, того же оттенка бесцветности, что и губы, – будто все вместе вырезано из единого куска воска. Руки и ноги, распухшие от воды, помнились ей не такими толстыми и оплывшими. Только волосы смотрелись обычно, даже если и росли из чужой головы. Как куколка, слепленная ребенком из глины, этот труп напоминал брата лишь отдаленно.