Она также знала, что женщины следят за ней. Не так прямо, но не меньше, чем мужчины. Она стала участницей соревнования, а не наблюдательницей. Конечно, это представляет для них проблему, они искоса следят за ней. У кого лучше грудь, нос, волосы, ее оценивают, измеряют, взвешивают.

Когда-то раньше Бетани просто как бы игнорировала ее. Или не замечала, или относилась дружелюбно, но во всяком случае, смотрела сверху вниз. Джан не возражала против того, чтобы сейчас некоторые женщины ненавидели ее просто за одно появление. Это было приятно, это было как признание.

Ведь для женщины быть привлекательной – это настоящий ключ, способный открыть не меньше дверей, чем лампа Алладина или фонд Онассиса. Господи, возьмите бедную Кристину! Она подавлена своей жалостью и взглядом на этого своего отца и всех людей. Как жаль, что ей не встретился доктор Мур! Лучше всего, что прослушивание, устроенное сестрой Пита, вполне себя оправдало. Конечно, немного странно играть на сцене в Лос-Анджелесе, где кинокамера – королева. Но театр «Меллроуз» был достаточно модным, и там бывали агенты, директора картин, иногда – продюсеры и режиссеры. И что могло быть для нее лучше, чем голливудский дебют на сцене! Как будто нарочно.

И она легко получила роль. Это была перекроенная версия «Кукольного дома». Персонажи были приспособлены для преуспевающего голливудского продюсера и его жены. Удивительно, но старая тема Ибсена о мужском господстве и женской зависимости до сих пор работала. Действительно грустно.

По иронии судьбы она, женщина, никогда не имевшая роскоши, зависимости от мужчины, играла Нору. Ну, это роль, которая стоит любых усилий. Она была очень рада, что справилась с ней. Пусть платят всего 175 долларов в неделю, меньше, чем нью-йорскому безработному, но если ей повезет, можно обратить на себя внимание значимых людей.

Джан встала, отбросив простыню. Она спала в длинной бесформенной хлопчатобумажной рубашке, а теперь надела белый купальный халат, которым пользовалась и как полотенцем. Что ей по-прежнему доставляло беспокойство – так это шрамы. Она не хотела их показывать и не любила смотреть на них сама. В душе она сразу становилась под воду, а в других случаях была одетой. Она продолжала принимать витамин Е и была рада, что никогда не было келлоидов. Но шрамы продолжали зудеть. Иногда ей казалось, что они светятся в темноте. С Питом она всегда была в темноте, а если ей захочется спать с другим мужчиной, то надо будет как-то преодолеть это препятствие. Но это вряд ли. Сейчас в свои тридцать шесть лет она вела себя, как подросток. Игра нравилась ей больше, чем результаты.

Гектор, режиссер театра, был человек веселый и, к счастью, не проявлял к ней никакого интереса, кроме профессионального. Ему нравилась ее работа, а не внешность. Ее приняли сразу. Гектор был не гений, и слушать его не очень удачные указания было болезненно: она вспоминала Сэма.

Ну, если говорить честно, она все время скучала по нему. Это было второе, что омрачало ее: воспоминания, как они гуляли вместе и что они делали, возвращались к ней, как бесконечная петля в голове. Хуже того, ведь теперь она была в Калифорнии, где бывал и он. И новые вещи заставляли тосковать о нем. Она покачала головой. «Вот апельсиновое дерево. Я стою рядом и могу сорвать апельсин прямо с ветки. Может быть, и Сэм сейчас стоит под апельсиновым деревом». Такие глупые мысли все время лезут в голову. Она была смешна самой себе. Конечно, и может быть, апельсин, тяжелый, как пушечное ядро, упадет ему на голову. Но все же ей не хватало его, и мысль о том, что они никогда не стояли вместе под апельсиновым деревом, вызывала слезы.

– Господи, я – неисправимая мазохистка, – сказала она вслух.

А эта мысль была самой тяжелой, даже думать об этом не хотелось. Если бы она тогда выглядела, как теперь, Сэм бы ее бросил? А если нет? Значит ли это, что он ее еще любит? И раз он ее бросил, значит ли это, что никогда не любил? А сейчас как бы она ему понравилась? Достаточно ли она красива, чтобы он перестал шляться и навсегда был удовлетворен? Узнает ли он ее?

Ну, наконец, это просто смешно! Но эти мысли все возвращались. И одна еще, самая коварная – теперь, когда она нравится, когда Пит привязался к ней, когда мужчины улыбаются, а женщины завидуют, то им нравится Мери Джейн или Джан Мур? Если раньше ее никто не любил, то следует ли ей проявлять к кому-то взаимность? Она застонала и отогнала эти мысли. Она ведь получила то, что хотела, но и сейчас сумеет себя уничтожить!

Она закончила одеваться и посмотрела на себя в зеркало. На нее смотрела эта новая, длинная, гибкая, совершенная женщина. У нее было достаточно понимания, чтобы знать, что она не умела одеваться. Да и откуда у нее были время и деньги, чтобы научиться этому? Гардероб состоял из трех пар слегка обрезанных «Левис», нескольких белых рубашек, пары свитеров и одного большого розового кашемирового свитера. Он и еще сапоги были ее единственной гордостью. Она купила пару высоких сапог из хорошей мягкой коричневой кожи, с трехдюймовыми каблуками. Когда она их надевала, то получалась хорошая высота и наклон. Она завязала пояс из дешевой коричневой кожи и все было готово. Конечно, не это нужно ей на самом деле. Но она носила это, стараясь, играя роль, выглядеть как можно лучше, – ведь она все время была на сцене. Она играла роль молоденькой хорошенькой девушки и не отступала от роли. Только по ночам после любви с Питом она расслаблялась, успокоившись в его объятиях перед сном. Их любовь была атлетической. Пит не знал тонкостей, присущих более старшим и опытным любовникам. Он набрасывался на нее и, кажется, не думал о том, что нужно женщине. Но он проделывал все это с энтузиазмом, после первого оргазма он быстро восстанавливался, и потом он занимался ей сколько ей было нужно. Она выжимала его. Тогда в темноте, чувствуя его прекрасное молодое тело, она удивлялась: что с нею произошло и куда делась несчастная Мери Джейн?

А днем у нее не было для этого времени. Она делала лицо, с которым было бы легко работать, также и в театре, несколько больше макияжа для вечеров и праздников. Не то чтобы ей было куда пойти, она находила толпу в театре скучной и клановой. Но в конце концов они все лет на пятнадцать моложе, хотя бы она и была похожей на них, но она не была тем, чем казалась. Она видела, как хорошенькие девушки встречаются не с теми парнями, ставят не те цели и делают не то. Она узнала теперь то, что нужно было знать. Она поняла, пройдя сквозь все это дерьмо, на что способна тридцатишестилетняя женщина в овечьей шкуре.

Сэм оторвался от сценария на столе. Было темно. В Лос-Анджелесе сумерки быстро сгущаются и становятся фиолетовыми. Кажется, в этом здании свет был только у него.

Сеймур Ле Вайн, один из прислужников Эйприл, предоставил ему офис и секретаршу Риту. Пока он работает над картиной, эта часть голливудских владений принадлежит ему. Он посмотрел на низкий потолок и белые деревянные стены. Когда-то здесь была писательская секция международной студии. Еще когда десятки писателей работали, чтобы выпустить три фильма в неделю. Кто работал здесь? Бенчли, Эйджи, может быть, Билл Фолкнер потягивал здесь виски? Интересно, что писали в этой комнате, и, между прочим, что он сам сможет здесь написать? Сэм покачал головой, пытаясь сосредоточиться. Примерно половина работы над первым фильмом, а он уже думает о новой работе. «Это какой-то бред», – подумал Сэм, но не волноваться не мог. Он уже представлял две пьесы Эйприл, но она, кажется, их не заметила. Сэм видел, что было с директором и продюсером здесь, в студии, когда кончилась их работа: они оставили свои офисы и личные стоянки, упаковались и уехали.

Но Сэм не хотел уезжать. Уже почти два года он проталкивал «Джек, Джилл и компромисс» сквозь всю эту адскую кухню, и теперь ему хотелось стать частью этого города. Да и куда возвращаться? Воспоминания о Нью-Йорке, сером и холодном, вызывали у него самого неприятный холодок. Претензии труппы, мелкое производство вдали от Бродвея. Разве можно возвращаться к такой убогой жизни, часами корпеть в одиночестве в темной комнате? И о чем он будет писать? Историю голливудского неофита на пределе?