Я с вами согласен, собака очень понятливое животное и ее можно обучить, пожалуй, всему. И спасать людей, и убивать. Если бы военные преступления осуждались по заслугам, то тех, кто научил собак убивать, следовало бы наказывать по всей строгости закона. Боюсь, что именно эти в большинстве своем от наказания ушли. Я сам служил в «Hundeskommando» — «со6ачьей команде», как ее у нас называли, — нашей задачей было стоять возле клеток, где держали овчарок. В тот момент, когда элегантные, чисто одетые молодчики шарфюрера Гломке приносили им миски со жратвой (псы уже выли от голода, потому что голод был частью дрессуры), в игру вступали мы. Нас отбирали для этой цели особо — самых несчастных, отощавших бедолаг в смердящих, грязных отрепьях. И как только в дверце клетки звякала задвижка и миска с благоухающим свежесваренным мясом появлялась перед псом и он погружал в нее морду, мы должны были эту миску у собаки отнять. Это было нелегко, и кое-кто из нас остался без пальца или по меньшей мере пожертвовал лоскутом кожи… Мы отбирали миску, пес бешено выл и кидался на стенку клетки, а мы докладывали, что приказ исполнен.

Потом отбегали в сторону, и опять приходили вылощенные молодчики в униформах и с величайшей обходительностью возвращали собакам миски.

Это был примитивный, но весьма действенный трюк. Псы ненавидели людей в отрепьях, этих тощих бедняг в круглых шапках на бритых головах, ибо они были врагами. Случись что — псы такое существо разорвут.

Еще мальчишкой я держал дома собак, обыкновенных, как это бывает в деревне, беспородных дворняжек, и научился хорошо понимать собачий взгляд. Теперь я внимательно изучал псов, которым чистил клетки. Иногда мне казалось, я замечаю в глазах у них проблеск чего-то такого, чего эсэсовцы не видят. Я назвал бы это проблеском человечности…

Случалось, я пытался совсем тихонько сказать какой-нибудь собаке что-нибудь ласковое. Пусть она знает, что я не злой. У одной овчарки мои попытки увенчались успехом. Она не рычала, как другие, и, даже когда я отнимал у нее миску, наблюдала за мной с удивленным напряжением, но без дикой ярости.

Шарфюрер Гломке рассудил, что эта собака не годится для ответственной службы, и ее «списали».

Однажды, не выдержав голода и не заметив, что за углом у клеток стоит сам Гломке, я отнял у собаки миску и, схватив кусок мяса, плавающий в похлебке, набил себе рот с той же голодной алчностью, как только что овчарка.

Пес издал яростный вопль, а я, почти не разжевывая, судорожно, как зверь, глотал мясо. Овчарка кидалась на сетку словно бешеная.

Тут я заметил приближающегося Гломке и понял, что он все видел. Зная его, я уже готовился принять смерть. Он подошел ко мне вплотную и тихо сказал:

— Gut… ja, sehr gut! Да, да, фсе ошень карашо!

Я ожидал по крайней мере пинка, но ничего такого не последовало.

— Дафай, жри, да погромче чафкай, слышишь, чафкай! И фсе.

И я чавкал. У пса от злобы глаза налились кровью.

С тех пор нам всем было приказано делать это. Каждый, схватив миску, должен был, громко чавкая, съесть один кусок у самой клетки. Собаки безумствовали.

Гломке стоял поодаль, раскачивался с носков на пятки — руки под ремень — и удовлетворенно щурился.

Я, сам того не желая, открыл новый элемент дрессуры.

В конце войны, когда воцарился хаос и мы внезапно оказались на свободе, в нашем лагере — хотя они были, в сущности, ни в чем не повинны — перестреляли всех собак, потому что они умели только одно — рвать в клочья заключенных.

А Гломке исчез, и его молодчики тоже. И я никогда не слышал, чтобы они предстали пред судом за страшное насилие над чистой душой собаки.

Я очень огорчусь, если кто-нибудь в глубине души заподозрит, будто я думаю о людях только плохое и собираюсь утверждать, что они завели собак лишь ради того, чтобы их муштровать, дрессировать и третировать. Если среди людей и есть такие — это отнюдь не правило. Наоборот — и я вам сейчас представлю доказательства, — есть люди, которые заводят собаку, чтобы она их воспитывала и дрессировала, а они бы ей служили. Такие люди мечтают о собаке, чтобы было о ком заботиться, даже если их песик трусит где-то в сторонке, и закрывают глаза, когда он бежит, куда ему вздумается. Они сами ходят за своей собакой, преисполненные отнюдь не раздражения на ее строптивость, но какой-то святой благодарности за то, что собачка от них еще вообще не удрала. Такие люди довольствуются малостью, хотя и от этого радости получают много.

Они-то и есть истинное украшение племени собаководов и украшение рода человеческого вообще; они относятся к собственному псу вопреки всем правилам и предписаниям дрессуры и содержания собак, но с великой душевной добротой. А это, я сказал бы, важнее.

Некогда утверждали, будто хозяева через какое-то время становятся похожими на своих собак. Об этом даже писалось в книгах — так называемая физиогномика, — ибо в те поры верили, будто черты лица человека отражают свойства характера оного.

Аристотель, например, полагал, что каждый из людей походит на какое-нибудь животное, и сходство это не только внешнее — человек обладает также и соответствующими качествами этих животных.

И ученые много позже, в XVIII веке, были склонны верить, будто по форме черепа можно определить характер людей. На человека, по их мнению, влияет даже его рост: мужчина высокий любит маленьких женщин, и наоборот, а человек румяный и полнокровный предпочитает анемичных дев и у своей избранницы желает лицезреть «ланиты бледные». Супруги же, прожившие вместе долгую жизнь, начинают походить друг на друга. И не только супруги. Человек приобретает сходство также со своей любимой собакой. Есть хозяева, похожие на бульдога, есть — на легавую с острой мордой.

Подобные перлы исходили от мужей, известных, с позволения сказать, своей ученостью и получивших чины и звания университетских профессоров, что само по себе, как видите, не многого стоит!

Если же вам повстречается человек, чья круглая физиономия с пришлепнутым носом чем-то напоминает морду сопровождающего его пса-боксера, знайте, такое случилось отнюдь не потому, что из любви к четвероногому другу он постарался изменить свой облик, но скорее потому, что предпочел боксера или бульдога именно за его круглую, курносую морду! Значит, хозяин считает ее самой красивой.

Признаться, я охотно верю в сходство характеров, и мне кажется вполне закономерным, когда люди мягкие и незлобивые выбирают собаку, в которой предполагают подобные же черты. Они и воспитывают ее в подобном духе, чтобы она походила на хозяина и проявляла добрую волю, а не была хищником, готовым задушить соседа. Лишь этим можно объяснить случай с моим приятелем, известным своим добродушием. Мой друг-человек, целиком погруженный в науку, а его собака — строптивое на первый взгляд чудовище, в действительности же деликатнейшее существо. Более того, своей мудрой собачьей головой она постигла, что именно нужно ее хозяину, и по врожденной доброте во всем ему потакает. Если б она слушалась его с полуслова, то лишила 6 своего владыку многих радостей и превратилась бы просто в нудного компаньона. Утомленный трудами ученый выходит прогуляться, пусть хоть на время отдохнуть от проблем, связанных с древними текстами, и явно желает, чтоб его немножко развлекли.

Вместо грозных команд, сопровождаемых взмахами поводка, мы можем услышать великолепные диалоги, не лишенные разнообразия и драматичности.

— Ты слышал, Энди, мы идем в, горку? Не слышал… В таком случае я повторяю: мы идем в горку! Не вниз, понимаешь, не вниз! Говорю тебе: вверх! Не притворяйся, будто не понимаешь, ты ведь послушный пес! Я выбрал именно тебя, ибо, как известно, твоя порода славится послушанием. Куда мы идем? В горку!… Черт побери, почему же ты все-таки мчишься вниз? Или ты получил философское образование и знаешь, что понятие «вверх» и «вниз» относительны и лишь тот, кто идет вниз, потом пойдет вверх, ибо если бы он сразу поднялся вверх, то потом ему пришлось бы спуститься вниз. Значит, если ты бежишь вниз, то поступаешь правильно: только так можно попасть наверх. И кроме того, нам, в общем-то, все равно, куда идти…