— Придешь к нам завтра?

— Приду… — И тут же про себя Даша подумала? «Каждый день? Хорошо ли?» — Пришла бы, да ведь завтра мама приезжает, — поправилась она, — Маму на совещание животноводов вызвали.

— А вот ты с ней и приходи.

Даша не сразу собралась с ответом. «Для чего же это с ней? Об чем он подумал?» Мысли заметались, и губы неловко выговорили:

— Да ведь… Да ведь она и постесняется пойти.

— Как же это она постесняется пойти к твоему жениху? — тихо, просто, как само собою понятное, сказал Сережа.

Даша подняла руку, обороняясь.

«Неужели оно самое?»

Как она ждала этой минуты! Когда над рекой он приманивал птицу, еще не смела ни думать, ни ждать, только без мыслей, одним сердцем позавидовала той девушке, которой Сережа скажет такие слова. С новогоднего бала Даша тайно думала об этом часе. Ей представлялось, что Сережа, веселый и великолепный, опять уведет ее в зимний сад Дворца и под далекую музыку медленно будет говорить про любовь. А он не веселый, а измученный, и сказал не под музыку, а под железный скрежет водосточной трубы, и не медленно, а словно бы мимоходом.

Огорчилась бы, но тотчас не умом, а любовью поняла: «Да. Такой он человек». И тут же увидела всю свою жизнь с Сережей. Будут фрезы, кокиль, центрифуги, шестерни, будет кипеть стремительный поток Сережиных мыслей, а если она захочет стать поперек этого потока, он сметет ее. В этом кипении Сережина судьба. А ее судьба? Ее судьба — беречь кипучую дорогую голову. Он будет любить Дашу и будет нежен, но часто станет и забывать о ней. Вот и сейчас ни разу не спросил, не застыли ли Дашины ноги под тонкой резиной, не продрогли ли плечи под жидким пальтишком. Не из эгоизма не спросил, а потому, что голова перегружена. Если б подумал о там, что она замерзла, свое бы пальто отдал, свои бы валенки скинул на снегу. Если б подумал!.. Все поняла Даша. «Не испугаешься? Боишься стремнины — ищи тихой речки. — И сама себе безотчетно, бессловесно ответила: — Хочу такого». И, уже не думая о своих озябших ногах, молча протянула руки, бережно застегнула ворот Сережиного пальто, закутала похудевшую шею.

Этот жест все сказал ему.

Сереже трудно было в этот день оторваться от тревожных мыслей. Он знал, что не такими словами просят любимую стать женою. В другую минуту он нашел бы для Даши слова. «Неладно сказал. Обидится. Потребует, чтоб все как полагается». А она ничего не потребовала» И может быть, от этого Сережа понял: «Родней не бывает». И сам удивился, как случилось.

Была лупоглазенькая постовая стержневого, удивившая его своей комсомольской добросовестностью. Потом была девчушка, с которой можно говорить, как с травой, как с речкой, как с самим собою. Потом появилась смешная, но уже чем-то милая беглянка. И уже приятно стало издали вспоминать, что ходит где-то близко «царевна-недотрога из стержневого», девушка, которую и за руку нельзя взять, если не хочешь на ней жениться. Потом пришла и все осветила, белолицая, по-детски беззащитная перед ним, но по-женски недоступно гордая. Потом, на балу, даже не девушка, живой, небывалый цветок, такой нежный, что страшно прикоснуться. Но только сейчас, когда безмолвно она протянула руки, не для того, чтобы обнять, а для того, чтоб укрыть его от холода, он до конца понял и почему-то древним маминым словом подумал: «Суженая». Он взял ее за замерзшие руки, улыбнулся.

— Даша, теперь можно хоть за руку подержать? Помнишь, говорила: «Если не думаешь жениться, то и за руку не бери». — Он нагнулся и сказал медленно, тем самым приглушенным голосом, которого ждала Даша: — Я хочу на тебе жениться. Я хоть завтра женюсь! Теперь можно подержать за руку?

Она подняла лицо. Он почувствовал жар ее дыхания, Ему случалось не раз целовать девушек не потому, что он искал и добивался их, а потому, что многие из них настойчиво искали и добивались его. И никогда не покидала его опаска: как бы не приняли всерьез. Впервые в жизни ни этой опаски, ни осторожности. Знал, любовь, жизнь, сердце — все можно доверить, ничего не уронит, не разобьет, не испачкает. Суженая! Все в нем открылось ей, И ушло все, кроме Даши…

И Даша поняла: не надо ни огней, ни музыки. Надо так, как сейчас. И метель, и скрежет водосточной трубы, и истоптанный чертеж фрезы в снегу под ногами, и Сережина усталость, и желчь его разочарований, и радостная жадность его поисков.

Бахирев отдежурил ночную смену и с семи утра пошел в экспериментальный цех. Он любил пустынный цех в этот утренний час, когда дремлют трудолюбивые машины и только «гриб боровик» интимно разговаривает с ним своим мерным, добрым урчанием. Лишь в этот час он оставался один на один с ней, с этой конструкцией, уже воплощенной в металл. «Семь часов — мой роковой час, — шутя говорил он Тине. — Семь утра — час свидания с конструкцией, семь вечера — час свидания с тобой». К обеим он спешил нетерпеливо. По утрам он осторожно, почти ласково прикасался к тяжелым, темно-красным металлическим скобам, к их скользким, холодным поверхностям. Когда с куском металла связано столько тревог, трудов и чаяний, он уподобляется живому и любимому существу, А вечерами он стискивал хрупкие плечи Тины. Любовь становится весомой и сверкающей, как сгусток обработанного металла, когда жизнь на полном ходу вонзает в нее свои резцы.

К девяти утра цех уже наполнялся людьми: приходилось освобождать испытательные стенды. Испытания радовали. Доработанная и усовершенствованная конструкция день за днем все убедительнее доказывала свое превосходство.

Взбодренный ее мерным шумом, Бахирев вышел из цеха. Морозное утро дымилось. Красный, без лучей диск солнца выплыл из-за дальнего берега. Розовые дымы шли прямо в небо, курились во славу утра. Плотные, почти объемные тени цвета стали отпечатались на твердом розоватом снегу. Колеи дороги отчетливо и резко синели. Сухой скрип непокорного и сильного снега раздавался при каждом шаге. Бахирев шел в чугунолитейный. Сагуров и Василий Васильевич просили зайти посмотреть на вторую пескодувную машину, которую никак не могли отладить, посоветоваться насчет новой многомодельной оснастки.

Бахирев около недели не был в чугунке, соскучился и сам удивлялся этому. Чужой цех! Нет, он не мог быть чужим. Крохотные корешки, вырастая, все сильнее опутывают, захватывают и держат комья земли и кусочки щебня. Бахирев сам казался себе опутанным и захваченным такими корешками нового, прорастающего здесь, в чугунном цехе. Чугунщики тоже видели в нем своего, а не чужого. Ольга Семеновна пожаловалась:

— Что же это, Дмитрий Алексеевич, за порядки? Опять худые глины пошли! И дозаторы забиваются.

И он не мог не остановиться, не посоветовать насчет дозаторов. Сагуров встретил его радостно.

— Давно, давно ждем! — взмахом руки указал он на доски показателей. — Сто два к плану! Как работаем?

Он гордился и ждал похвалы, словно Бахирев по-прежнему был главным инженером.

— Я же теперь не в курсе общего положения, — улыбнулся Бахирев. — Я теперь могу сказать тебе одно: по деталям моторной группы чугунщики в ночную смену сработали крепко.

Но он говорил неправду. Он не мог смотреть на ЧЛЦ только с точки зрения «деталей моторной группы».

Когда они разобрались в пескодувке, к ним подошла Даша.

— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. Стерженщицы интересуются: по всему стержневому пойдут пескодувные машины?

Он опустил веки и представил себе строй пескодувных машин. Он уже не был главным и не отвечал за дела чугунолитейного. Почему же трудно сказать ей, что пока намечено всего две пескодувки? Но ведь это пока, А потом несомненно…

Он ответил, не подняв век:

— По всему цеху, Даша.

Но от нее нелегко было отделаться,

— А когда по всему цеху? Оставалось улыбнуться:

— Скажи лучше, когда ты меня на свадьбу позовешь! Совсем взрослая стала! Жениха-то приглядела?

Она так вспыхнула, что и Бахирев, и Сагуров, и автокарщица, грузившая стержни, засмеялись.