— Что случилось? Ты не заболел? — Она положила ладонь на его лоб.

Он поцеловал ладонь, прижал ее к груди.

— Вот так, Лида…

— Тебе плохо, Трофимушка? Что, милый? Что? Трактора? Семена? Корма? Коровы? Свиньи?

— Люди… — отвечал грустно он. — Все остальное я переношу. А вот это меня бьет! Когда обманывают коммунисты… в которых видишь опору…

Она заставила его рассказать, выслушала и попыталась утешить. Потом накормила, уложила на диван, легла рядом с ним, прижала к себе его голову.

— Ты сейчас ни о чем не думай… С устатку все кажется трудным. А о моих делах не заботься. Я все сама устрою… Детский сад здесь ужасен, но почему бы нам не выписать Анну Львовну. Она приедет к нам в тишину, в район, если создать ей условия. Почему бы не завести в нашем районе образцовый детский садик?

— С детьми отрегулируем. — К нему вернулась способность шутить. — А как же проблема кошек?

— Кошки? Знаешь, можно делать заявки на котят! — Ее глаза уже смеялись… За годы замужества она переняла у него манеру шутить. — На котят можно абонироваться! Как на симфонические концерты. Заранее. Понимаешь?! Я возьму на учет всех кошек, которые находятся в интересном положении. — Она засмеялась, но заключила серьезно: — В крайнем случае я переключусь на кроликов. Их можно покупать на ферме.

Он задремал.

В полусне он увидел свой высокий и тихий городской кабинет с паркетным полом, со шкафами, вделанными в стенные ниши, с белыми листами бумаги на зеленом сукне стола. «Диссертация, — подумал он, засыпая. — Как хорошо, как спокойно!.. Как я там все умел! Все понимал… Понесло ж меня, идиота!.. Но, в конце концов, всегда можно вернуться. Один звонок Володе — и меня срочно отзовут на научную работу».

Перед ним выплыло лицо Анны, и совсем рядом прозвучал ее глухой голос: «Может, и ты тоже… из варягов?.. С водой пришел… с водой и уйдешь…».

Апрель пробивался сквозь ветры и морозы. Оседали источенные, солнцем снега на бульварах, и новорождённые ручьи прорывались сквозь снежную коросту. Сперва они робко ощупывали асфальт и, обрадованные и испуганные собственным появлением, потом встречались друг с другом, начинали переговариваться, смелели и, наконец, наглотавшись высокой синевы, сливались в потоки и с шумом завладевали улицами. Ветви деревьев почернели живой, влажной чернотой, и четок стал их рисунок на прозрачной голубизне. Каждое дерево всеми своими ветвями впивалось в небо, каждый, самый крохотный прутик жил со всею силою жизни и что было мочи тянулся к солнцу.

Все в эту весну западало в душу Бахирева — запоминались испуганная, дрожащая синева ручья, набухшая ветка в квадрате окна, части нового конвейера, сваленные на разломанном полу чугунолитейного. Так запоминается мир в дни первой любви и первой разлуки. Теперь Бахиреву казалось, что тракторный завод и был его первой любовью: ни в одно свое дело прежде не вкладывал он столько страсти, и ни одно из них не приносило ему столько страданий. Теперь Бахиреву казалось, что он стоит на пороге первой грозной разлуки — после бахиревской докладной о Сталинских премиях Вальган не хотел с ним работать, и Бахирев понимал это. Но ни горечь этой несчастливой любви, ни боль возможной разлуки не расслабляли воли. Бахиреву уже нечего было терять и незачем осторожничать; ему хотелось одного — как можно лучше использовать оставшийся, долгий или короткий срок.

Он потребовал вызвать одновременно главного конструктора и главного технолога и поговорить об основном — о том, каким должен быть трактор и как сделать его дешевле.

Разговора не получилось.

— Конструкция, конечно, несовершенна в деталях, но в принципе интересна, — вяло говорил Шатров, и взгляд его бархатных мечтательных глаз был уклончив.

— Конструкция недостаточно технологична, и главный конструктор не мобилизовался на вопросах технологичности, — привычно наступал на него Уханов.

Оба явно не интересовались ни словами, ни начинаниями главного инженера: считали его временным человеком на заводе. «Ни главного конструктора, ни главного технолога — ни правой руки, ни левой! Безрукий главный! — сам над собой издевался Бахирев. Но и это раззадоривало его. — Тот, кто не имеет рук, должен крепче работать головой. Я многого не могу, но тем больше оснований сделать все, что могу».

На следующий день после своего выступления о премиях он вернулся домой раньше обычного, чтобы кое-что додумать и с утра начать наступление.

Дома он не нашел привычного покоя.

Рыжик с подозрительным усердием писал что-то и не повернулся, когда вошел отец.

— Вот, папа… Полюбуйся на него! — едва увидев отца, крикнула Аня.

Мать попыталась остановить: — Анечка! Папе же некогда.

— Ах, мама, уж ты хоть бы молчала! — возбужденно продолжала Аня. — Папе некогда! Ты не можешь его воспитывать! Это же всем известно: мамы не могут, папам некогда, а в результате получаются мальчики, которые поджигают дома, о которых пишут в газетах!

— А уж ты до того воспитанная, как циркулем отмеренная… — буркнул Рыжик.

— Ну и что ж, что я циркулем? Зато я хожу без синяков! Вот ты посмотри на него, папа! Поверни голову!

Сын не желал поворачивать головы. Аня схватила брата за вихор. Рыжик, по-прежнему не поворачиваясь, ударил ее локтем в живот.

— По животу нечестно! — закричала Аня, но стойко продолжала держать брата за вихор.

Младший сын, по прозвищу «Бутуз», толстенький, розовенький, необыкновенно похожий на мать, сидел возле нее, держал ее за пояс халата и с удовлетворением комментировал:

— Она его по баске, а он ее по зивоту! Да, мама?

— Дети, прекратите немедленно! — волновалась жена,

— Покажись папе! Ага, стыдно? Ага, боишься?! — кричала Аня.

— И ничего не стыдно! И ничего не боюсь!

Рыжик повернул голову, и Бахирев увидел черный синяк под затекшим веком левого глаза.

— Кто это тебя так?

— И не говорит, и молчит, и стыдно сказать! — кричала Аня.

— Не все такие ябеды, как ты…

— Я не ябеда! Я сестра! Если мама с папой не могут тебя воспитывать, то кто-нибудь должен тебя воспитывать! Я не ябеда! Я не хочу, чтобы мой брат ходил с подбитым глазом!

Бахирев смотрел в милое веснушчатое лицо сына. Мальчик сидел боком, и видно было, как из-под синего, набрякшего века смотрит печальный карий глаз.

— С кем ты подрался, Рыжик? Из-за чего?

Сын молчал. И вдруг из печального глаза побежала слеза. Бахирев испугался: он давно не видел сына плачущим.

— Ну что ты? Ну, пойдем со мной! — Он увел мальчика в кабинет. — Что случилось? Ну, что ж ты молчишь? С кем ты дрался?

— Да с Валькой… с Шатровым, — тихо ответил Рыжик.

— Из-за чего? Ну, говори.

— Да он…

— Ну?

— Я хотел занять место у окна… А он тоже хотел. А я первый. А он говорит… — Губы Рыжика дрогнули и вытянулись смешным хоботком. Он умолк.

— Ну что он говорит? Ну? Хоботок все вытягивался и дрожал. — Рыжик! Будь же мужчиной!

— Он говорит: «Понапрасну ты стараешься…»

— Ну, что он говорит?

— «Понапрасну ты стараешься. Все равно, говорит, вы чужаки и твоего отца скоро выгонят».

Бахирев стиснул зубами черенок трубки. Итак, дошло до детей. Если даже дети в школе, значит это глубже, чем он думал. Сын… Дерется за него вот этими веснушчатыми кулачонками. Защитник! Он притянул к себе огненную голову..

— Это неправда, папа? Это неправда?

— Неправда. Но когда люди берутся за трудное дело, им приходится трудно.

— А тебе трудно?

— Мне станет легко, если я сдамся и отступлю. Но ведь ты не хочешь, чтоб я сдавался?

— Не хочу! Ты никому не сдавайся, пап! А чего ты хочешь сделать трудное?

— Сперва я хочу привести в порядок все машины, чтобы они не ломались и работали во всю силу. Потом хочу вводить самые лучшие, новые методы и машины,

— А директор не хочет?