— Прошу проверить лично… Еще… Относительно вкладышей. Необходимый калибр вкладышей второго ремонта достигается за счет утолщенного слоя бронзы. Бронза в утолщенном месте будет крошиться! Повторяю: из ста осмотренных мною лично техпроцессов шестьдесят имеют отклонения, и двадцать отклонений резко сказываются на качестве.

Уханов был ошеломлен той дотошностью, с которой Бахирев говорил о новом для него производстве. «Когда успел? Когда высмотрел? Или специально меня ловит?»

Уханов намеревался помочь главному сориентироваться, и вместо этого вдруг почувствовал себя обстрелянным и загнанным в угол. Он пришел сюда уверенным и благожелательно-веселым, и вот сидит растерянный и негодующий. А Бахирев как был, так и остался туповато-спокойным. «Кашалот! — вспомнил Уханов заводские прозвища Бахирева. — Бегемот с вихром на затылке! А ведь говорит только о мелочах. Неспособный к большому всегда отыгрывается на мелочах…»

Из репродуктора на всю комнату прозвучал веселый голос Вальгана:

— Дмитрий Алексеевич, Уханов там, у тебя? Пусть идет ко мне!

— Что случилось? — отозвался Уханов.

— Добрые новости. Сейчас из министерства звонили. Живей ко мне!

Дружеский голос Вальгана мгновенно вернул Уханову уверенность. Он уже с прежней, несколько иронической снисходительностью сказал Бахиреву:

— Так разрешите мне ваши шестьдесят отклонений? Очень признателен, конечно, за ваш кропотливый труд. Всего доброго.

Бахирев остался один в своем длинном пустом кабинете. Очевидно, у Вальгана были какие-то важные новости, и за стенами этого кабинета творились какие-то большие дела… Очевидно, тем, кто делал эти большие дела, все замыслы и дела Бахирева казались мелочными, ничтожными… Но он не мог так думать… Как бы грандиозны ни были замыслы Вальгана, самое нутро Бахирева жестоко сопротивлялось спокойно-терпеливому отношению ко многим недопустимым, на его взгляд, вещам.

«Как же это? — думал он. — Если спросить их, можно ли терпеть такое количество брака, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить их, можно ли дальше терпеть штурмовщину, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить, можно ли терпеть такую себестоимость, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Я не должен терпеть! Но что же я должен делать? Может Сыть, они уже знают, что делать, и только поэтому они так спокойны и так уверенны? А я не знаю, и поэтому мне так паршиво!..»

Он прошел на заводской двор. Ночь была темна и туманна. «ЗИС» стоял у ворот, и люди переговаривались за туманной пеленой.

— Мы увеличим вам энергетику, — узнал он голоо Бликина. — Но с тем, чтобы вы досрочно увеличили программу к первомайскому рапорту! Не боитесь трудностей?

— «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» — смеясь, продекламировал Вальган.

— Ты себя, что ли, к великим причисляешь? — спросил Бликин.

— Завод, завод у нас великий! — пояснил Вальган. Машина круто развернулась и, разрезая фарами темноту, помчалась к распахнувшимся воротам.

Бахирев побрел в чугунолитейный цех, чтобы еще раз прикинуть место для нового конвейера и обмозговать движение потока деталей, намеченное им по плану-минимум.

Работа над планом-максимум доставляла ему наслаждение: он разрабатывал то, к чему рвался сердцем. Работа над планом-минимум была мучительна: надо было двадцать раз прикинуть и рассчитать, как извлечь из производства все возможное при минимальных затратах на перестройку.

Узкими, путаными проходами он шел к вагранкам н думал: «По этому цеху ходить и то тяжело… А вот ей не тяжело… Да, это та самая Карамыш! Но как она, однако, идет!» Чадным узким пролетом грохочущего цеха она шла так, как ходят на стадионе, — спортивной, летящей поступью. Маленькие ноги ее были обуты в коричневые туфли без каблуков и с хлястиками на пуговках. «Туфли школьницы, — подумал он. Точно такие туфли были у его дочери. Пробираясь между автокарами, грудами деталей, станками, она мимоходом прикасалась к ним властно, легко и ласково — так мимоходом хозяин ласкает морду любимой собаки или шею любимой лошади. Он видел, как на ходу она махнула рукой крановщице, как перебрасывалась короткими фразами со встречными. Ему захотелось нагнать ее. Он ускорил шаги. Словно почувствовав его взгляд, девушка пошевелила плечами, обернулась и взглянула ему в глаза. Мягкий электрический свет падал прямо на нее. Он увидел ярко-смуглое лицо с чуть расширенными скулами и странно светлые на темном лице, холодноватые глаза.

Лицо ее было угрожающе красиво. Но не только красота поразила Бахирева. Повеяло вдруг давним, кровно знакомым. Такие же глаза, безмятежные и холодноватые на первой взгляд, но с тайной решимостью, с невысказанным знанием в глубине, уже смотрели на него давным-давно. И сейчас они взглянули на него из глубины прошлых лет, из позабытого, но родного далека.

«Вот она какая. Красивая, — сказал он себе. — На рапорте была другая. Или тогда не разглядел в темноте? Но, черт возьми, где, когда я видел и знал ее?»

Нeбo начиналось у ног. Видно было, как зарождалась дымчатая синева в тени ущелья, под кустами и травами, как, светлея, поднималась она и превращалась в пронизанную солнцем, зыбкую голубизну неба. Вдали сияли снежные вершины, легкие и напряженные, словно паруса, наполненные ветром и приготовленные к отплытию. Тина лежала над обрывом в кустах. Ручей прыгал по камням у самого лица. На том берегу стоял лес, и близ ручья росли три сросшиеся ели; в маленькой пещере меж их корнями был Тинин «дом»; здесь хранились птичьи яйца, нарядные перья, пестрые гальки. Деревья не шевелились, и солнечные блики неподвижно лежали на хвойном настиле. Вдруг сгусток солнечных бликов сдвинулся, оторвался от земли, зажил своею отдельной и самостоятельной жизнью. Он бесшумно и быстро скользил к ручью меж стволами. Что это?.. Тина сперва не поняла, в чем дело, потом сердце у нее сжалось от радости. Мараленок? Почему один? У маралов появилась болезнь, их загоняли на лечение, и он, наверно, отбился от матери. Тина затаила дыхание, боясь вспугнуть… Он был маленький, остроухий, на тоненьких ножках, и его желтоватые пятна сливались с бликами на хвое.

Осторожно и легко переступая тонкими ногами, он шел к ручью.

«Не почует, не заметит… Хорошо, что с подветренной стороны», — думала Тина, холодея от радости и волнения. Мараленок, маленький, глупый, подошел к ручью как раз напротив Тины, потянулся к воде и замер. Он увидел ее. На долю секунды они взглянули в глаза друг другу. Ни испуга, ни удивления не мелькнуло во взгляде мараленка. Большие, влажные глаза его сияли, все видя, все отражая и ничего не пропуская в глубину.

Мараленок был чуткий, отзывчивый на каждый шорох, а глаза у него непроницаемые и спокойные. Ни преданности, льющейся из глаз собаки, ни терпения, наполняющего взгляд лошади, ни тупой сосредоточенности коровьих медленных глаз — ничего нельзя было прочесть в них. Он посмотрел прямо в лицо Тине без изумления и без страха, потом повернулся, в два прыжка достиг каменистой гряды и, вытянувшись в струнку, мгновенно пролетел через нее. Тина побежала за ним. За грядой заросли кустарника, рукав ручья — и ничего больше. Мараленка на было.

Словно сгусток оживших солнечных бликов мелькнул, оторвался от земли, взлетел и исчез.

Тина искала мараленка долго, но даже на песке у ручья не нашла следов. Ей попался плоский и светлый камень с золотистым пятном в виде подковы. Она подумала, что мараленок, оставил ей на память отпечаток копытца, и взяла камень.

— Чтобы проверить сложение двух слагаемых… — назойливый голос учительницы вернул Тину к действительности.

Не было ни мараленка, ни ручья, ни гор. Кругом парты, впереди черная доска, за окном скучный город.

У доски учительница с буклями, словно приклеенныными к вискам, а за партами девочки с бантами и мальчики в длинных брюках макаронами. Как можно в таких брюках ходить на охоту или скакать верхом во время гона маралов? И разве они знают, что такое гон маралов? Там, в горах, старые гонщики брали на гон только Тину, Ее брали на гон потому, что она была внучкой партизана Карамыша, того, чьим именем назван перевал, и дочерью Бориса Карамыша, того, который уехал на границу и стал большим командиром. У нее было особенное лицо? по-алтайски смуглое, скуластое, но с русскими светло-голубыми глазами. Она знала, что она внучка Карамыша и что лицо у нее не как у других, и считала естественным, что ее одну брали на гон маралов. Конь волновался перед гоном, гонщики становились шумны и говорливы, и одна она оставалась спокойной. Не только за светлые глаза на темном лице, но и за это спокойствие мама прозвала ее «Тинка льдинка-холодинка». Отец и мать были пограничники и жили на севере. Раньше Тина тоже жила с ними, но три года назад у нее распухли желёзки, и доктор велел отвезти ее на кумыс к бабушке и дедушке. С тех пор Тина жила в горах, а мама и папа приезжали к ней в отпуск. И каждое лето они говорили: «Подожди еще одну зиму. Весной папу переведут в другое место, и мы уедем вместе». В последний приезд она узнала, что ее опять не возьмут, ушла в огород, села на грядку и принялась плести косички из морковной ботвы.