Через полчаса Бахирев шел по Охотному ряду. В киосках продавали южные тюльпаны и северную черемуху. Теплое солнце и прохладный ветер, высокая голубизна неба и синие отсветы в окнах, поток автомобилей и цветные шары в ребячьих руках — все сливалось в одно ощущение кипучей, бьющей через край жизни. Листва скверов, еще светозарная и прозрачная, не давала тени. Листья сквозили, светились и нужны были, казалось, лишь для того, чтобы притягивать свет, лучиться бесчисленными переливами зеленого. От этих сквозящих на солнце скверов, от свежеполитых мостовых, от цветов, от по-весеннему парадных и оживленных людей, весь мир светился юностью. Бахирев снова вспомнил ту ночь, когда ехал с Вальганом по этим улицам. Вспомнил смерть, реющую в воздухе, фосфоресцирующий туман, внезапную и странную пустоту вокруг Дома Союзов и ту струну, что дрожала и плакала в самой крови. Скорбь. смятение, неясность, неуверенность, тревога. Тот же путь! На как далеко! Сейчас тоже тревога на душе, но не от неясности и неуверенности. Он тревожился оттого, что чувствовал дыхание двух с половиной миллиардов людей и каждый свой замысел проверял их глазами. «Боролся за тракторы, — думал он, — и как боролся? Узкотехнически. А ведь практические вопросы техники и партийный долг сплелись — их не отделить. Отдели их попробуй в Рославлеве, в Чубасове, в том же Василии Васильевиче, в любом настоящем бойце доброго оружия. Доброе оружие — трактор, несмотря на все его несовершенства, уже был для Бахирева роднее и милее всех танков, вместе взятых.

Девушка с веткой белой черемухи в волосах торговала газированной водой с сиропами. Он высоко поднял стакан и по-мальчишески сказал девушке, небу, солнцу:

— Ваше здоровье!

Глупо было пить на углу Охотного ряда газированную воду за здоровье вселенной, но девушка засмеялась в ответ и кокетливо спросила:

— А вам чего пожелать?

— Чтоб всегда было так! — сказал он, и тотчас представил весь этот кипящий жизнью день, и уже серьезно, про себя, повторил: «Только бы всегда было так, как сегодня!»

На минуту стало страшно: как сделать, чтоб было «всегда так»? Он шел дальше и думал о пережитом за последнее время, о самом себе, о товарищах. Сколько было колебаний, сумятицы, споров, ссор, непонимания, ошибок!

Ведь даже сегодня охватило сомнение и сочувствие Вальгану. А уж он ли не изучил Вальгана! И все же заколебался. Трудно отделить ложь от истины. Заколебались те, кто сидел за большим столом. А ведь Вальган — лишь малая песчинка среди множества вопросов, которые решаются ими! Возможно ли всегда, везде и во всем жить и действовать точно, твердо, безошибочно? Это кажется легким тем, кто сам ничего не делает. Но тот, кто сам стремится к немалым целям, тот знает цену поиска и борьбы… Но когда во главе борьбы и поисков стоят коммунисты, когда с живой заботой говорят они о судьбе Анны Лужковой, — миллионы Лужковых поднимаются рядом, и тогда невозможное становится возможным. И он снова повторил про себя: «Только бы всегда было так!».

Около месяца прошло с того дня, как Бахирев фактически принял дела у Вальгана, а два дня назад он был оформлен директором. С часу на час ожидал он назначения Рославлева на должность главного инженера и приезда срочно вызванного Шатрова.

Крепление противовесов производилось по новому способу, и «гриб боровик» укоренился на обоих заводах.

В короткий срок произошло столько перемен, что об истории противовесов уже говорили как о болезни, которой переболели в раннем детстве.

Состояние Бахирева напоминало состояние человека, который долго, с трудом карабкался на крутой подъем, ожидая, что за этим подъемом откроется неоглядный простор. И вот, измученный и счастливый, он наконец вскарабкался. Долгожданный простор оказался еще шире и головокружительнее, чем представлялось, но вдали к горизонту убегали новые горы, еще более высокие, еще более неприступные. Радость смешивалась с растерянностью, слегка саднили старые царапины, не прошла одышка от взятой крутизны, а открывшийся горизонт нетерпеливо звал в путь. Исчезли все старые препятствия, еще не определились новые. Бликин болел, и его замещал Гринин. Всем было ясно, что по выздоровлении Бликина на ближайшем пленуме он будет освобожден и Гринина изберут первым секретарем обкома. Маленький секратарь Ухабинокого райкома завоевывал все большее уважение в области, и все единодушнее становилось желание коммунистов выбрать его секретарем обкома по сельскому хозяйству.

Для Бахирева обком был уже не источником выговоров, грозных решений, а очагом непрерывного притяжения. Его то и дело одолевало желание звонить Гринину, говорить с Грининым, советоваться с Грининым. Бахирева притягивали в Гринине те качества, которых не хватало ему самому, — партийная закалка и то соединение остроты зрения с твердостью уравновешенных суждений, которое приходит со зрелостью ума.

Вечером, вернувшись домой с завода, Бахирев смотрел на телефон и боролся с искушением позвонить. «Позавчера я ему два раза звонил. Если все директора примутся так обзванивать, когда ж ему работать?» Он вздохнул и хотел отойти, но раздался звонок, и в трубке прозвучал знакомый мягкий и глуховатый голос:

— Дмитрий Алексеевич?

— Вот поди ж ты! — обрадовался Бахирев. — А я тут стою и раздумываю: звонить или не звонить?

— Я тебе два раза звонил днем.

— Я все по цехам.

— Как ты там заворачиваешь? Как с моторным? Нашел человека вместо Рославлева?

— Никак не подберем.

— Не подбирать надо людей, — сказал Гринин. — Искать надо. Отыскивать и развивать надо в них нужные качества. Как ты насчет Осина?

— Инструментальщик же. Обижать инструментальные цехи — это рубить сук, на котором сидит весь завод.

Они поговорили об инструментальном и моторном, потом Бахирев пожаловался на заводы-поставщики:

— Не выполнили в срок поставки, оштрафовали их, Только какой это штраф — из государственного кармана?! Так штрафовать — из кармана в карман перекладывать. Какой прок? Вот если б штрафовали из нашего, директорского кармана! Во всем мы материалисты, а тут становимся чистыми идеалистами!

Отвечая на подробные расспросы секретаря обкома о моторном цехе, о печах в сталелитейном, о новаторах модельного, Бахирев все время чувствовал, что Гринин позвонил ему не ради печей и не ради моторного цеха. Уже в конце разговора Гринин сказал:

— И с нормами и со станками линия у тебя правильная. Только «трах-бах» в этих вопросах нельзя. Приказами ни трудоемкость, ни себестоимость не снизишь.

Бахирев понял: Гринин опасался излишней торопливости нового директора — и сказал:

— Ну, ну, поправляй и предостерегай! Выкладывай главные руководящие указания.

— «Главные руководящие» высказал дед Корней. Один директор смотрит на себя как на вотчинного князька, а другой — как на доверенное лицо народа. Так, независимо от личных качеств, тот, кто чувствует себя доверенным лицом, всегда сработает умнее.

— Это ты от имени деда Корнея меня напутствуешь. А от своего?

— А от себя скажу одно: линия на прогрессивную технологию — это твоя Черноморова борода, в которой твоя сила. Если ты будешь день и ночь помнить, что высокая технология возможна только в тесной увязке с рабочими, все у тебя пойдет как надо.

— Не бойся, — сказал Бахирев, — Чубасов рядом. Да и сам я уже этим местом стукался.

Он положил трубку. В темноте сыпал мелкий дождь, шумели под ветром отяжелевшие от влаги листья, блестел влажный асфальт, и веяло свежестью. Как будто ничего особого не сказал ему секретарь обкома, но Бахирев почувствовал в этом позднем звонке теплоту дружеского рукопожатия.

Когда дети уже улеглись, а Катя с распущенными косами слушала радио, кто-то позвонил. Бахирев сам открыл дверь и увидел Вальгана, нагруженного свертками.

— Утром уезжаю, — сказал Вальган, дохнув на Бахирева вином. — Вот пришел проститься,

«Что ему? Зачем?» Приход его был странен и неприятен. Еще звучали в ушах дружеские напутственные слова Гринина. Отшумевший день был деловит, ясен, нацелен в будущее. И мысли Бахирева были нетерпеливо устремлены в будущее. Вальган внес в комнату недавнее прошедшее с его горечью и ранами.