Из комнаты, встревоженный беспокойными трелями звонка, тихонько выглянул Пафнутий Сильвестрович. И понял: Иван попался. Пара визитов вежливости с этой стороны — мы же цивилизованные люди, пара визитов с той — там тоже поди люди культурные, и можно свататься.

— Надевай кольцо! — сжимая икону в руках, прошептал Пафнутий Сильвестрович.

Но Иван не слышал. Неожиданно ему стали совершенно безразличны даже проблемы саранчи в южных регионах России. Он тонул в синих бездонных глазах Василины и не было ему никакого дела до волнений отца.

Начали бить часы. Лукьян и Киприан с удивлением смотрели, как Царя сначала начинает тихо колотить, потом Пафнутий Сильвестрович затопал ногами. С каждым ударом ходиков лицо его наливалось малиновым все сильнее и сильнее.

— Кольцо надевай! — На четвертом ударе он выхватил у сына фамильную драгоценность, схватил перепуганную Василину за руку и сам стал натягивать колечко на тонкий безымянный пальчик руки. Иван хотел было вскочить, возмутиться, мол, не по закону это, чтоб кто-то вместо жениха обручальное кольцо невесте надевал!

— Бом-м-м! — натужно стукнули часы в последний раз.

Ахнула Василина, вскинулась, да и рухнула замертво на землю. Истошно завопили, прикрывая разинутые рты ладошками, Пелагея и Агриппина.

На дорогом персидском ковре, булькая горлом, сидели три огромные серо-зеленые жабы. А на головах у них красовались маленькие золотые коронки — знак принадлежности к царёву роду.

— И-эх! — горько вздохнул Пафнутий Сильвестрович. — Сынки! Как же так? Говорил ведь: прервется род на корню… А вы — лажа, лажа…

Настроение было ни к черту. Вообще не было никакого настроения, а была какая-то болотная жижа вперемешку с жабьей рвотой, собачьим дерьмом и бомжачьими соплями, и торчали из этого зловония колючки унижения и бессильной злобы, и от этих колючек гнила и расползалась клочьями душа.

Он, споткнувшись о порог, ввалился в прихожую и, выматерившись, бросил на пыльную тумбу трюмо ключи от квартиры. Следом туда же, сбивая будильник и флакон одеколона «Спортклуб», полетел пакет с батоном и пачкой пельменей — традиционным ужином холостяка.

Болотная жижа колыхалась и смердела, ослизлые лохмотья души превращались в ядовитую плесень, отравляющую и убивающую саму себя.

Жизнь была гнусна и беспросветна. Эта самоуверенная скотина, этот скороспелый бизнесмен, в нужный момент удачно вылизавший зад новой власти и круто полезший в гору, ни в грош его не ставил… вернее, ставить-то, может быть, и ставил, но держал за дурака и платил копейки, а львиную долю опускал в свой безразмерный карман. Эта сволочь пахала на нем, имела его во все дырки, рассуждая при этом о приоритете корпоративных интересов… Нахватался словечек, с-сука, тварюга зажравшаяся!

А эта боссова подстилка, секретутка круглозадая… Какое она имеет право так с ним разговаривать, с таким пренебрежением! Чувствует ситуацию, гадина, знает, что он на дыбы не встанет, не покажет себя, не пошлет по известному адресу, где она и так все равно что прописана — не тот характер у него, к сожалению. Точнее, вообще характера никакого нет…

А эти ублюдки у подъезда, подростки-переростки… Вечно стоят, гогочут, все вокруг в плевках и шелухе от семечек. А сделаешь замечание — нарвешься, они ведь, уроды, никого не боятся… Да и не сделает он никогда замечания; единственное, на что способен — прошмыгнутъ мимо, в подъезд, втянув голову в плечи. Ну нет у него характера — и что тут поделать?..

Он раздраженно зашвырнул под трюмо туфли, выпрямился, смерил злобным взглядом свое взъерошенное отражение в зеркале. «Ни хрена не можешь, размазня», — сказал горько, пригладил волосы и, вновь наклонившись, протянул руку к вывалившемуся из пакета батону. Его вдруг качнуло прямо на зеркало, словно где-то там, внутри, заработал мощный пылесос, и голова его врезалась в твердое стекло… Нет, не врезалась… Он упал в зеркало, как падают в дверной проем — если стоять, прислонившись к двери, навалившись на дверь, а ее резко открывают внутрь, — он упал, инстинктивно зажмурившись и не успев даже выставить перед собой руки. Что-то коротко звякнуло, словно колокольчик, мгновенно накрытый подушкой, — а потом ворвались в уши совсем другие громкие звуки, шквал, водопад, сумятица звуков…

Он юлой вертелся на храпящем коне в самой гуще, в водовороте битвы, и вовсю орудовал мечом, и со всех сторон раздавался лязг стали о сталь, и воинственные крики, и стоны умирающих, и конский топот, и глухие удары столкнувшихся друг с другом щитов… Кровавое солнце бычьим безумным глазом пялилось от горизонта на толчею раздающих удары направо и налево конников, доспехи бойцов были залиты кровью, и кони оскальзывались в липких кровавых лужах, приседая на задние ноги, и топтали копытами тех, кто не удержался в седле — хрустели, трещали, как доски, кости упавших, и вдали, над лесом, выжидающе кружили черные птицы…

Оскаленные, перекошенные лица, бороды слиплись от слюны и крови… Едкий запах конского пота, тошнотворный, приторный запах крови, запах смерти…

Он разил наседающих на него со всех сторон латников, уверенно сжимая меч левой рукой, с коротким хаканьем раз за разом погружая клинок в чужую плоть, успевая прикрываться щитом и увертываться от вражеских мечей. Он чувствовал себя в этой кровавой мешанине как рыба в воде, ему нравилось наносить и отражать удары, нравилась эта вакханалия, это буйство, эти липкие потоки, он чувствовал соленый вкус на своих губах, и тело его было сильным и легким, и крепкими были его окровавленные руки, и меч его рубил, рубил, рубил податливые тела врагов. Он упивался безумством, разгулом битвы, он был рожден для нее, и свободно мчался на ее кровавых волнах, ужасный, беспощадный и непобедимый… — и вдруг сильный толчок в спину выбил его из седла.

Он вылетел из зазеркального иномирья, сметая с тумбы трюмо пакет с пельменями, и растянулся на полу прихожей, едва не въехав головой в подставку для обуви.

Из-за двери, с лестничной площадки, донесся топот и гогот — это, прыгая по ступеням, промчалась орда подростков.

Он медленно поднялся с пола, бросил взгляд на свои руки, ожидая увидеть на них кровь — но не было там никакой крови. С опаской шагнул к зеркалу, готовый в любое мгновение отскочить назад, поднял глаза — и встретился взглядом со взглядом отражения.

Обычное знакомое лицо, лицо зауряда — и никаких кровавых следов на этом лице. Обычный человек на фоне зазеркальной входной двери и вешалки.

Но теперь он знал.

— Так вот ты где сидел, мистер Хайд, — медленно произнес он и подмигнул своему отражению.

Отражение синхронно проделало то же самое. Или все-таки была какая-то задержка — в миллионные доли секунды?..

Он чувствовал, что изменился, что теперь его стало больше — не физически, а как-то по-иному — он не знал, какое определение здесь можно подобрать. Какая-то часть словно приросла к нему, воссоединилась с ним, как воссоединялись капли жидкого металла в голливудском роботе-терминаторе.

Зеркало было не просто стеклом, отражающим реальность. В зазеркальных пространствах существовали утраченные (или еще не обретенные?) части личности всех живущих на Земле — а может быть, даже и тех, кто уже покинул этот мир… или еще не воплотился в нем.

Он еще раз, весело и многообещающе, подмигнул отражению, поднял пакет и пошел на кухню варить пельмени.

Сбить спесь с высокомерного, самоуверенного борова-босса ему удалось с чуть ли не фантастической скоростью и легкостью. «Учти, сволочь, мне терять нечего, — заявил он, нависая над столом, так что побледневший толстяк сжался в кресле. — На мелкие кусочки пошматую, гнида, и никто ничего не докажет». Видимо, что-то необычное, угрожающее уловил босс в его глазах, видимо, понял, что это вовсе не шутки, не напускное. А может быть, заметил, проявившимся глубинным зрением разглядел чужую кровь на руках подчиненного — хотя внешне руки были как руки… Или блеснул на мгновение незримый тяжелый меч в этих руках?..