«Вздохну с облегчением, когда она наконец уедет», — мне стыдно, что я так думала. Я везла тетю в аэропорт, и мне было грустно. Почему вся моя жизнь состоит из прощаний в аэропорту Окенче? Я совсем не вздохнула с облегчением, а заплакала, когда тетя-фронтовичка поцеловала меня в последний раз.

Новый год следует начинать с наведения порядка во всем. Нельзя вступать в него с бардаком, неоплаченными счетами, неулаженными делами и тому подобным. Так я решила и была очень довольна собой.

Расположившись посреди комнаты, которая после отъезда тети вновь перешла ко мне, я с нескрываемым ужасом смотрела на все, что разложила на полу. Из шкафа вытащила картонную коробку, которая стояла неразобранная с тех пор, как мы перебрались сюда. Интересно, зачем я так глубоко ее запрятала и что в ней? Небольшая эмоциональная встряска — хороший стимул для убирающего.

К чему мне счета многолетней давности? Ни к чему. Рассортирую все, ненужное выброшу. Телефонные квитанции — в папку «счета за телефон», газ — в папку «счета за газ» и т.д. Старые письма от ныне Йолиного. Выбросить? Или сохранить на память? С почтальоном жить было намного приятнее. Известно было, что он приходит около часа дня, люди сидели у окна и гадали. Приходил уже? Еще нет? В почтовом ящике что-то белело, и уж точно не реклама «Пицца-хат» с доставкой на дом, не нуждающаяся в ответе, или предложение о кредитах в любом банке — нет, это, как правило, было письмо, ну в крайнем случае квитанция. На некоторых конвертах стоял красный или синий штемпель «РАЗРЕШЕНО ЦЕНЗУРОЙ». Такие письма нельзя выбрасывать ни в коем случае. Письма — памятники истории, а не наших эмоций, историю своей страны не выбрасывают в мусорную корзину, даже если она нацарапана лапками неверного мужа. Я уже и не помню, чтобы тот Йолин мне писал письма. О, как мило: «Дорогая моя растяпа…» Это, пожалуй, трогательнее, чем просто «Юдита»! «Вчера мы с тобой расстались, но я пишу тебе, потому что уже скучаю…» И так действительно было… «Целую тебя робко в губы, пока только в письме, но, может быть, скоро осмелюсь…» Осмелился, осмелился, к сожалению, а я, юная девушка, не устояла… «Я не застилал весь день кровать, чтобы она напоминала, что на ней лежала ты…» Черт возьми, помню, как я была уверена, что утрата девственности была написана у меня на лице… «Единственная и обожаемая моя жена…»

А-а, катись ты подальше с этой единственной… Будь он арабом, у него могло бы быть одновременно две жены, а так всегда будет единственная — таков тяжелый удел мужиков в нашей стране. Я сложила его письма стопкой под батареей. Ужасно много набралось этой макулатуры.

— Мамуль, что ты делаешь?

Я-то думала, что у меня смышленый ребенок — ведь она вошла в комнату и видит, что я делаю. Занимаюсь уборкой, к чертовой матери!

— Навожу порядок, дорогая.

— Порядок? В таком бардаке?

— Чтобы навести полный порядок, для начала иногда приходится разбросать, — философски заметила я и принялась разбирать ящик в книжном шкафу, доставшемся нам от бабушки.

Очередная куча писем. Зачем я их коплю? От кого они? Ах да, помню, от одного симпатичного мужчины, с которым я познакомилась в Закопане. Мы переписывались с ним перед моими выпускными экзаменами. Ендрусь был педагогом-воспитателем, работавшим с неблагополучными детьми, а потому моя мама и мой отец возлагали определенные надежды на этого милого человека. А именно: они рассчитывали, что под его чутким руководством я вдруг ни с того ни с сего начну готовиться к выпускным экзаменам, а не заниматься делами высшего порядка, такими как встречи с Агнешкой и массой других друзей, на которых, к счастью, в моей юности не скупилась судьба. Я открыла поблекший старый конверт:

В первых строках своего письма шлю тебе горячий привет и хочу уговорить тебя записаться в альпинистский клуб, потому что ушел мой товарищ по связке и ее конец зияет пустотой, а ты бы неплохо смотрелась на нем как балласт-противовес, друг и будущая жена.

— Я могла бы выйти замуж за этого Ендруся, — пустилась я в воспоминания вслух.

— За какого Ендруся? — Моя дочь Тося перешагнула через горы бумаг, магнитофонных кассет и книги.

— Этого, — пояснила я, ткнув пальцем в стопку конвертов. — У тебя был бы хороший отец — педагог, работающий с трудными детьми… И может быть, он сумел бы тебе объяснить, что нельзя до бесконечности откладывать момент, когда ты наконец возьмешься за учебу, потому что выпускные экзамены уже в обозримом будущем.

— Если бы ты вышла за Ендруся, то родила бы совершенно другого ребенка, а меня не было бы на свете. Неоспоримым фактом является всеобщая уникальность генетического кода, в котором четыре типа нуклеотидов формируют множество нуклеиновых кислот. Ну понимаешь, другой набор генов, ДНК и всякое такое, — просветила меня Тося и потянулась за письмами.

— Тося, ты это сама придумала?

— Генетики. А написал Лем. Можно? — Она нетерпеливо щелкнула пальцами и вытянула руку в мою сторону.

Меня на минуту охватили сомнения — правильно ли она поступает, решив снова на выпускных сдавать историю? Может, лучше было бы биологию? И что с этими письмами? Можно? Нет? Но за давностью они не имеют законной силы, даже если бы я убила Ендруся, то спустя двадцать лет была бы уже на свободе. Я подала ей письма. Тося села на пол посреди этого бедлама и начала читать.

— Прикольное, — сказала дочь и вложила листки обратно в конверт. — Ты его любила?

— Не знаю, не помню, — рассеянно ответила я, потому что в руки мне попался мой аттестат об окончании школы и я лихорадочно соображала, как бы скрыть его от Тосиных глаз.

— Как это не знаешь? — возмутилась Тося. — Если не знаешь, значит, не любила!

— Я любила твоего отца, — пробормотала я, а сама с умилением смотрела на тройки по физике и химии, которые давно, очень давно дались мне тяжелыми умственными усилиями.

— Ты крутила роман с двумя одновременно???

— Ты что, с ума сошла? — До чего же глупые эти дети! — С твоим отцом я познакомилась в выпускном классе, а с Ендрусем раньше. Когда я познакомилась с твоим отцом, то уже перестала писать Ендрусю!

— Но этот Ендрусь классно писал! — Тося отложила письма, в ее глазах вспыхнуло любопытство. — Ой-ой-ой, мама, это твой аттестат?

— Нет, — нагло ответила я, — твоего дяди, случайно здесь оказался. — Я быстро сложила красные листки, засунула их в конверт и почувствовала, что мой долг сообщить Тосе, что я нисколько не жалею, что у меня именно она, а не какой-то другой ребенок от совершенно чужого мужчины из прошлого. — Твой отец тоже красиво писал, дай-ка мне его письма, они лежат вон там…

Тося беспомощно обвела взглядом пол. Когда не нужно, она сообразительная, а письма, которые лежат под батареей за кипой старых иллюстрированных журналов, ворохом газет трехлетней давности, фотографиями, коробкой из-под обуви, из которой я вынула старые квитанции, и потрепанными черновиками ответов на старые письма читателей, которые ждут, когда я внесу их в базу данных, она не заметила. Моя дочь посмотрела на меня и развела руками:

— Где — там?

— Под батареей.

Тося встала и подняла письма, перешагнув при этом через стопку книг, которые надо рассовать по полкам, гору аудиокассет, которые я собиралась когда-то подробно описать, но уже никогда не сделаю, потому что не помню даже названий ансамблей, которые на них записаны, нотариальный акт о купле земли, договор с коммунальными службами, иссиня-черные чулки, полученные мной в подарок от тети-фронтовички лет десять назад, а то и больше, которые я собиралась в тысяча девятьсот девяносто втором году перед Новым годом отдать в мастерскую, где поднимают петли, но забыла. Однако выбрасывать их жаль, хотя сейчас, наверное, таких мастерских уже нет.

— Можно я почитаю? Возьму к себе наверх…

Ну конечно. Сделаешь доброе дело, и тебе же оно выйдет боком. Письма Ендруся я ей дала почитать, а ее собственного отца не дам, что ли?