Малый театр.

А между тем в семье постоянно тлел конфликт между супругами. «Турчанка из Анапы», супруга актера, не разделяла широких жестов мужа и требовала денег прежде всего на вполне взрослых детей, готова была представлять мужа извергом, калечащим их жизнь. Деньги, постоянно требовались деньги – не на себя, на детей. Между тем старшие дочери Фекла и Александра станут актрисами, причем Александра выйдет замуж за режиссера Малого театра, Николай станет профессором Московского университета, издателем и общественным деятелем, Петр – юристом, товарищем председателя Московского окружного суда, Дмитрий – магистром Московского университета, историком искусств, Александр – помощником управляющего Московской конторой уделов, председателем Казенной палаты. Можно сказать, усилиями матери, не допускавшей ни минуты отдыха для отца. С шестидесяти лет над Щепкиным, «солнцем русской сцены», будет ежегодно возникать угроза увольнения, и каждое лето, когда остальные актеры казенной сцены могли позволить себе отдых, Михайла Семенович отправлялся в далекие и неудобные гастроли, с которых возвращался окончательно вымотанным и разбитым. В 75 лет он так и умер во время гастролей, еле добравшись до места назначения. И – ему не найдется места около могил недавно умершей жены и родных: они будут лежать на Даниловом кладбище, Михайлу Семеновича отвезут на Пятницкое, где могила его вскоре исчезнет.

Но сначала ему придется расстаться с тем, чем он больше всего дорожил, – с домом в Большом Спасском переулке. Он сообщит об этом так же всю жизнь нуждавшемуся Гоголю: «Я продал дом, расплатился с долгами, и у меня остается за уплатою за годовую квартиру 1500 р.: вот все мое состояние». Шел май 1847 года. При этом дом был продан со всей обстановкой: на «съемной» квартире в Воротниковском переулке она бы просто не уместилась. В значительной своей части эта мебель просуществовала в доме до 1972 года. Кто-то ею пользовался, кому-то она служила кладовочками, складом ненужных вещей. Большой гардероб красного дерева. Большой такого же дерева буфет. Шкафы для женского платья…

Дом был срочно отселен под предлогом необходимости капитального ремонта. Где-то и кому-то предъявлялись уже выполненные расчеты и чертежи. Непосредственно дом находился на балансе Всероссийского театрального общества, и кому, как не его председателю, народному артисту СССР, любимому чтецу Сталина и к тому же директору Малого театра М.И. Цареву, было позаботиться об актерском гнезде. Но – глава «Дома Щепкина» отмахнулся от памятника на задворках Центрального рынка: нашел расходы неоправданными. Московское городское отделение ВООПИК, как обычно, припоздало. Ответственным за все себя чувствовал единственный очень пожилой жилец, стучавшийся во все ведомственные двери, звонивший по всем телефонам. Все кончилось так, как и было задумано: отселенный, лишенный воды, канализации, но не электроэнергии, дом загорелся, и хотя пожар был быстро потушен, его снесли под предлогом «приведения в порядок района к первомайским праздникам». Спасла ли бы его памятная таблица: «Здесь бывал А.С. Пушкин», обедал, шутил, слушал рассказы хозяина?

«Пушкин, который меня любил, – напишет Щепкин, – приезжая в Москву, почти всегда останавливался у Нащокина, и я, как человек Нащокину знакомый, редкий день не бывал у него». И Пушкин в письме жене из Москвы в Петербург: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть „Ревизора“. Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтоб „Ревизор“ упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге».

Автору довелось близко знать внучку великого актера – Марфу Вячеславовну Щепкину, редкого специалиста по истории книги (и единственной написать ее газетный некролог), и работать с талантливой актрисой и редкой души человеком Александрой Александровной Щепкиной, последней из рода, работавшей на подмостках Малого театра, и обе говорили, как хранилась в семье легенда о доме, который прадед называл «истинным храмом великих умов и талантов», имея в виду своих многочисленных гостей. О том, как пели в сиреневых кустах по весне соловьи, взлаивал время от времени без видимой причины огромный лохматый пес, которого на ночь сажали на цепь, «чтоб не бегал по дамам», и как кучера приезжавших на своих экипажах гостей пускали лошадей полакомиться дворовой травой, а прадед нет-нет да и спускался с крыльца, чтобы дать каждой лошади припасенные в карманах необъятного полукуртки-полухалата кусочки хлеба с серой солью.

Дом был самый обыкновенный. Грузноватый, мрачный, с однообразными рядами глубоко запавших окон. Обычный доходный дом конца XIX века. Молодые липки протянувшегося посередине улицы бульвара казались рядом с ним какими-то очень неуверенными и робкими, весенняя зелень травы не такой яркой.

День подходил к концу, спешить было некуда, и в медлительно разливающихся сумерках ленинградской ночи взгляд бездумно следил за загоравшимися огнями: одно окно, другое, два сразу, и вдруг…

Под самый потолок, без единого просвета, стена в картинах, больших и маленьких, в рамах и без рам. Живопись в квартирах можно встретить разную, но это были портреты, и даже с расстояния второго этажа не возникало сомнения: русские, XVIII – самого начала XIX века. Где там бороться с искушением!

Подъезд, широкая лестница, и только когда за тяжелой исцарапанной дверью, разукрашенной бесчисленными фамилиями, раздались торопливые шаги, в голове судорожно мелькнула мысль: с чего начать? Но дверь, натужно охая, уже приоткрылась. Впереди чернел бесконечный коридор, сундуки, допотопные баулы, чемоданы, посеревшие от времени портьеры, телефон на стене – и звучный голос: «Вы к кому?» Этого-то как раз я и не знала, но первая попытка объясниться оказалась удачной – передо мной стоял хозяин комнаты с картинами.

Непривычным здесь было все. После душного коридора предвоенной коммунальной квартиры комната с потолком в кессонах густо почерневшего дуба, огромные растворы окон и картины – на всех стенах, от потолка до нагроможденной почти без проходов мебели: диваны, столики, креслица, ширмы, даже раствор камина, куда пыталась скрыться пара длинноногих застенчивых котов.

«Ах, вы историк искусства? Очень приятно. Я сам актер, так что в некотором роде коллеги. Простите, а вы представляете себе, где находитесь?» Кроме подсмотренного окна, я ничего не знала. «В доме и кабинете Вейнера, того самого, из “Старых годов”».

Вейнер? Для искусствоведа всякие пояснения излишни. «Старые годы» – это, пожалуй, лучший из издававшихся в России непосредственно перед революцией журналов по искусству. Неполных десять лет, в течение которых он выходил, составили своеобразный этап в развитии нашего искусствознания. Искусство самых разнообразных эпох и профилей: русское, древнерусское, западное, восточное, живопись, скульптура, фарфор, миниатюры, ковры, фрески – и при этом великолепные иллюстрации и обязательная архивная основа. «Старые годы» давно стали той энциклопедией, без которой не обойтись ни одному историку искусства. И значит, здесь, в этом бывшем кабинете, он делался! Конечно интересно. Но профессиональные, не лишенные налета сентиментальности эмоции не могли противостоять впечатлению от картин. Сколько же их здесь было!

«Должен вам сказать, интересуют меня исключительно портреты. Главное, чтобы знать – с кого. Художник – это, конечно, очень хорошо, но вот имя изображенного и вовсе, знаете ли, увлекательно». В ход пошли папки с вырезками из газет, старинных журналов, гравюры, открытки – иконография людей разных и всяких. Но глаза не могли оторваться от стен.

Среди полотен, разных по художественным достоинствам, эпохам, мастерству – от старых и новых копий, почти лубков, до настоящей, как говорят профессионалы, классной живописи, – два сразу приковывали к себе взгляд. На обоих – молодые мужчины в небольших, густо пудренных париках, бархатных камзолах, пестрых атласных жилетах с кружевными жабо и черными бантами галстуков по моде 60-х годов XVIII столетия. Изображения, близкие друг другу и совершенно разные.