— Вечность — это долго, — заметила Грейс, внезапно чувствуя прохладу от невозможности его заявления. — Мне холодно. Не подашь ли мне покрывало, пожалуйста?

Он тут же сел и подтянул покрывало выше, обернув его вокруг ее плеч, а его красивое лицо выразило беспокойство. Девушка робко подняла руку, желая дотронуться до левой стороны его лица. Она боялась его обидеть. Он вздрогнул, но потом замер неподвижно, позволяя ей прикасаться к себе.

— Оно тебе противно? Мое лицо? — Он опустил веки, но она успела заметить, как его глаза потемнели от боли, став темно-зелеными.

Она не сразу поняла его вопросы, потому что они совсем не вязались с ее мыслями.

— Ты… что? Как ты можешь меня об этом спрашивать? Ты самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела, и этот недостаток просто придает пикантность твоей красоте.

Она приподнялась и нежно поцеловала его шрамы, он затаил дыхание.

— Ты знаешь, что некоторые искусные мастера намеренно добавляют в свою работу несовершенство, чтобы не прогневить Бога?

Он горько рассмеялся.

— Это красивая история, но ко мне она не имеет отношения. Существует огромная разница между тем, когда художник намеренно выдирает нитку из гобелена, и Анубизой, призвавшей адский огонь, чтобы изранить мое лицо.

Алексиос напрягся, и она видела, что он готов уйти от нее. Они все время то тянулись друг к другу, то отступали, как партнеры в каком-то странном танце. Двое, ведомых надеждой, но в то же время очень осторожных, партнера по странному вальсу.

— Расскажи мне об этом. Что такое адский огонь? — она понимала, что грубо об этом спрашивать, но не знала, как еще достучаться до него. Грейс села на постели, заворачиваясь в простыню.

— Его название полностью оправдывает его сущность. Это огонь из самого нижнего из девяти кругов ада, и Анубиза, богиня Хаоса и Ночи, им управляет. Она может вызывать его для своих нужд или нечестивого наслаждения.

Он пожал плечами, а потом спрыгнул на пол.

— И однажды она решила доставить себе удовольствие тем, что испортила мое лицо.

Грейс даже не сознавала, что плачет, пока не почувствовала горячие слезы, бегущие по щекам, на своих губах. Она вытерла лицо, не сводя с него глаз.

— Как ты смог вынести это? Как ты мог проявить такую смелость и выжить?

Он развернулся и посмотрел на нее.

— Ты, наверное, хотела спросить, почему я был таким трусом, что не лишил себя жизни, чтобы избежать этого? Я пытался. Поверь мне, пытался. Но кто-то всегда следил за мной. Они не давали мне причинять вред самому себе.

Он остановился и горько рассмеялся.

— Очевидно, только им было позволено причинять мне боль.

Воспоминания об огне из ее видения, о пытках и кнутах были выжжены в ее памяти, как клеймо. Она покачала головой, отбрасывая эти картины. Отрицая то, что он сказал.

— Нет, я совсем не это хотела спросить. Я знаю, что ты не трус, я видела твою удивительную храбрость. Ты проявил большую смелость, оставшись жить после этого ужаса, чем если бы покончил с собой, — она опустила голову, слишком пристыженная, чтобы посмотреть на него. — Поверь мне, я знаю. И то, почему я желала покончить с собой, сейчас кажется таким несущественным по сравнению с твоими мотивами.

Она увидела его ботинки, когда он подошел к ней, но не коснулся ее. Просто долго стоял рядом, а когда, наконец, заговорил, то в его голосе смешались боль и лед:

— Тогда странно, что мы нашли друг друга. Что я, наконец, нашел причину — женщину, — которая могла бы спасти меня от вечного желания покончить с собой, а она хочет лишь временного физического контакта. Поверь мне, эта пытка хуже того, что Анубиза и ее подручные делали со мной.

До того, как она успела прийти в себя от его слов, он ушел, захлопнув за собой дверь.

Она в изумлении села на постели, прижимая простыни к груди, понемногу сознавая всю важность того, что он сказал. Он думал, что именно она не хочет иметь с ним постоянных отношений. Он думал, что именно она хочет лишь физического контакта.

Она откинула покрывала и бросилась одеваться. Это недопонимание она устранит сейчас же. Она отдалась ему, осмелившись рискнуть телом, сердцем, душой. Она не собиралась отступать сейчас, даже если придется вбивать в этого воина здравый смысл.

Алексиос бежал по форту, надеясь, что кто-нибудь нападет, так как ему нужно было кого-то ударить. Может, Тайни согласится побороться с ним.

Но тут услышал позади себя ее безрадостный голос:

— Алексиос, сейчас же остановись, или мне придется воспользоваться луком, — приказала она резко, и он против воли почувствовал, что замедляет шаг.

Алексиос повернулся, сложил руки на груди и смотрел, как она подходила. Пытался не чувствовать болезненное сердцебиение, не замечать, как невероятно прекрасна она с взлохмаченными после сна волосами и розовым гневным румянцем на скулах.

— О, да прекрати ты, парень, — выпалила она. — Ты не можешь сначала целовать мою грудь, а в следующую минуту выбегать за дверь.

Он озадаченно заморгал. Иногда он забывал, какими прямолинейными были женщины в этом столетии.

— Я с этим соглашусь, партнер, — сказал Тайни откуда-то позади Алексиоса, отчего день стал еще радужнее. — Прости, что невольно подслушал. Я как раз собирался на завтрак. Я могу принести тебе что-то, если хочешь, Алексиос. Ты, должно быть, голоден после того, как всю ночь был с нами в дозоре. Я могу принести еды и тебе, Грейс, — поспешно добавил он.

Грейс покраснела еще сильнее, но ответила вежливо:

— Спасибо, Тайни, но мы с Алексиосом сами придем на завтрак.

— Да?

Она хлопнула руками по бедрам и гневно посмотрела на воина.

— Да, придем. Если ты не будешь протестовать и высказывать дурацкие мнения вроде того, что я настолько глупа, чтобы хотеть с тобой разок поваляться в сене и на этом всё.

Под конец этой фразы он уже улыбался.

— Думаю, что ты пытаешься дать мне понять, какой я дурак.

Она прищурилась:

— Попал в точку.

Алексиос оглянулся, но Тайни уже ушел. Умный мужик.

— Так что, завтрак. Ты и я, — повторил он. И правда умом он почему-то не блещет. И подумав так, Алексиос рассмеялся.

Она подошла к нему, схватила его за рубашку и притянула к себе.

— Я так не поступаю, — медленно и четко сказала она. — Ты должен понять и услышать. Я не подпускаю к себе людей, не открываю им свое сердце. Так что, когда я так делаю, то ожидаю, что ко мне не отнесутся так, словно я хочу лишь поиграть. Понял меня? Ты мне небезразличен. Ты для меня очень важен.

— Поиграть? — он почувствовал чистое, первобытное, мужское удовлетворение. — А если я хочу, чтобы ты мной воспользовалась?

Она что-то проворчала, напоминая ему о пантере оборотне, который утверждал, что он — ее консорт. Но до того, как он успел почувствовать ревность, она обхватила его лицо руками, притянула его голову к себе и решительно поцеловала.

— «Моя любимая», помнишь? Ты не можешь назвать меня так, а потом пойти на попятную.

Наконец, до него дошло. Она требовала, чтобы он остался с ней, не уходил. Она не пыталась сбежать. Она не говорила ему «спасибо, было весело». Она желала его. Она хотела оставить его при себе.

Он обхватил ее за талию, осторожно избегая раны, и высоко поднял ее, стараясь только, чтобы она не ударилась головой о каменный потолок коридора. Потом медленно и осторожно опустил, пока их лица не оказалось на одном уровне, и поцеловал.

— Вероятно, не стоит мне приходить к выводам, основанным на ложно понятых фактах, — признал он. — Однако мне все еще трудно поверить, что я достаточно хорош для тебя.

— Я думаю, — сказала она между поцелуями, — что ты должен позволить мне провести следующие лет двадцать, а то и пятьдесят, убеждая тебя в этом.

Но тут он заметил, как ее лицо на мгновение омрачилось, когда она это сказала, и он решил, что спросит об этом потом.

Намного позже.

— Значит, идем завтракать?

— Завтракать, — улыбнувшись, подтвердила она.