В порту мы выставили дозоры, как из своих людей, так и из гвинеддцев. Лагерь почти прижимался к крошечной, но хорошо укрепленной цитадели, а неподалеку протекал большой ручей, где можно было как следует умыться. И вообще, это оказалось прекрасное место, гораздо более спокойное, чем юг Кимра, вызывавший во мне ощущение непрекращающейся войны. Напротив, здешнее побережье казалось совсем нетронутым, словно какая-то пелена скрывала его от датчан. Так подумалось мне. Однако объяснялась эта мирная атмосфера, царившая во всем крае и особенно в двух главных королевствах Кимра, на самом деле железным послушанием правилам, введенным королем Родри, и объединением земель, которого ему удалось добиться своей решительностью. Как я узнал позже, в 856 году он противостоял целой армаде под предводительством Горма Проницательного и наказал датчан, разгромив их войско и убив вождя. Эта победа разнесла славу Родри Маура далеко за пределы Британии, достигнув даже франкских королевств.

И вот теперь мы стояли здесь лагерем: я и мои воины. Повелевать людьми было для меня внове, и требовалось немало времени, чтобы привыкнуть к этому. Роль свою мне приходилось учить осторожно, поскольку никогда никакого опыта командования людьми у меня не было. Как хороший солдат, желая стать еще лучшим командиром, я, несмотря на то, что в цитадели устраивали особый пир для Брана, Оуена и еще некоторых бретонцев, а также для меня как вождя пиктов и скоттов, отклонил это лестное предложение и решил остаться на ночь со своими людьми на берегу.

Ночь принесла с собой свежий ветер, и я понемногу успокоился. Правда, это было странное спокойствие, как будто бы не настоящее, не мое. Я попытался понять причину столь странного ощущения. Поначалу мне подумалось, что это происходит из-за убийства Айвара и его сына, существа еще худшего и более жестокого, чем его отец. Но нет, это было не так. Спокойствие мое проистекало не только и не столько из этого. Тогда я подумал о свободе и о дружбе с бретонцами. Но и это было не то. Так, может быть, спокойствие коснулось меня от того, что теперь под моим командованием находится целое войско? По крайней мере, этого могло быть достаточно, чтобы стать спокойным. К тому же теперь я совершенно сравнялся с теми, на кого привык смотреть снизу вверх с обожанием и восторгом. Теперь я уже находился не у их колен, а плечо к плечу с ними. Теперь я тоже вождь, как и они. Но и это еще не являлось настоящей причиной. Самыми глубинами души я чувствовал, что спокойствие мое исходит из самого места, где я оказался. Оно было по-настоящему магическим, и порождало волшебное ощущение. Я чувствовал себя так, словно шел по воде или летел верхом на ветре, или мчался на лошади по облакам… или встречал любую угрозу без сомнений и страха, совершенно хладнокровный… Хладнокровие моего отца — вот что это было. Я многого достиг своей последней битвой, а главное — восстановил отцовскую честь. И все же, мир и спокойствие, испытываемые мною теперь, шли от самого места. Именно оно и было основной загадкой. Какие же еще приключения, какой успех ждет меня скоро на этой земле?

Я поел, ибо пищу нам доставили действительно отличную: жареные туши кабанов распространяли в продымленном воздухе ароматный запах жаркого, их мясо наполняло рты моих воинов, заставляя снова ярко блестеть глаза. Я долго смотрел на счастливые лица людей, склонившихся над едой. «Отныне это мои люди, — думал я. — Они хорошие и преданные воины…». И потому я хотел, чтобы они ели, и ели вволю. И еще — чтобы эль согрел их исстрадавшиеся сердца.

Мы с Хагартом почти всю ночь проговорили о наших приключениях. Он рассказал мне, как встретился с некоторыми из воинов Вулфгара, которые присягнули отцу, и ушел с ними на север от Йорка. Там они похитили лодку и отправились в Мених, в направлении, противоположном датской армаде, где к ним присоединились еще несколько норвежцев, настроенных против датчан.

Я тоже поведал старому другу свои приключения. Рассказал о том, как жил у Ненниуса, и о наших с ним беседах, которые Хагарт нашел очень странными. Но когда я заговорил о Гвинет, он весьма воодушевился и попросил, чтобы я не упустил ни одной подробности. Услышав же историю про Идвала, он тут же пообещал спустить с собаки шкуру, но я успокоил его, заверив, что сделаю это и сам с большим удовольствием.

Весь наш лагерь ликовал. Пикты и скотты, возбужденные элем, кричали «ура!» и пили за обретенную свободу. Они поднимали кружки, стучали ими друг о друга все громче и счастливей. И торжество затянулось на всю ночь. Казалось, оно разгоняло саму тьму. Но вот воины провозгласили тост за меня, и разом сдвинули при этом кружки, называя каждый свое имя. Тогда я встал и, дабы наглядно выказать им свою заботу о них, прошел по лагерю, слушая и запоминая их имена и глядя в восторженные лица. Эта ночь очень сблизила меня с моими воинами. И хотя я все делал инстинктивно, это, тем не менее, только воодушевляло всех.

— Дунга!

— Йохайд!

— Джирик!

— Кинуйт!

Я шагал среди пиктов и скоттов вместе с Хагартом, чтобы показать им, что и он имеет здесь авторитет и власть. Я кивал, улыбался, но вдруг услышал поразившее меня имя.

— Энгус!

Я остановился как вкопанный, и пристально заглянул в глаза тому, кто назвался этим именем… и увидел в нем свое подобие, своего предка. Он оказался несколько смуглее меня и поменьше ростом, но я сразу же угадал в нем черты, отдаленно напоминающие черты моей матери. Тогда я задумался о том, как бы выглядел теперь сам, если бы Кайт однажды не захватили норманны и кровь моя осталась не смешанной. И тут я вдруг жгуче устыдился своей норманнской крови. Однако в следующий момент, взглянув на Хагарта и тотчас вспомнив Морского Волка, а также мужество, благородство и честь его дружины, я снова переполнился чувством гордости… Чувством двойной или даже тройной гордости, поскольку я был теперь и пиктом, и скоттом, и норвежцем в одном лице.

Они спросили меня, из какого я племени родом; и хотя я родился в простой деревне, а не в поселении воинов, ответил, все же отождествляя себя скорее с матерью и ее народом, чем с отцом:

— Я МакЛахлан.

Все сразу как-то подозрительно замолчали.

— Я — МакЛахлан! — снова крикнул я так громко, чтобы меня услышали все, но они по-прежнему молчали, как дети, которых отчитывает строгий отец.

Но вот один из них вдруг поднял кружку над головой и крикнул:

— МакЛахлан!

И все они, как безумные, завопили:

— МакЛахлан!

— МакЛахлан!

— МакЛахлан!

И они кричали все громче:

— МакЛахлан!

И вот все уже стояли, выкрикивая мое имя и с энтузиазмом снова и снова и со все большим восторгом наполняя и выпивая кружки. Потом я узнал, что этот неожиданный крик, донесшийся с берега, даже прервал веселье в цитадели. Бран признался мне потом, что они с Оуеном в первый момент недоуменно переглянулись, но уже в следующее мгновение вождь заговорщицки улыбнулся гиганту.

— А-а-а, так это тот самый парень, который так долго скрывал свое имя? — вдруг рассмеялся Оуен. — Ну, тот, помнишь, который когда-то был рабом?

Тогда Бран откашлялся, прочистил горло, поудобней устроился в кресле и объяснил гостям, что шум поднят освобожденными рабами в честь своего избавителя. Все успокоились, хотя поначалу приняли этот крик за военный клич.

Наше празднество всю ночь спорило с ревом набегающих волн, но наутро воины оказались бодры как никогда. Так же свежи и бодры оказались и те, кто пировал в цитадели.

Наутро пришли Бран и Оуен в сопровождении нескольких бретонских вождей и командира цитадели по имени Кинан. Он собирался сам проводить нас к королю Родри, великому королю Кимра, который в это время находился со своей могучей армией в Лланголлене на границе Мерсии. Там в любой момент могла разгореться битва между этим одним из самых богатых королевств и Хальфданом, который намеревался захватить его и свергнуть короля Бурхеда.