— Почему же он тогда не плачет? — ехидно спросил директор. — Не плачет, когда плачут все, даже в Израиле…

— Нечем, — печально сказала бабушка, — он уже все выплакал.

Даже в день великой скорби бабушка была находчивой. А что ей оставалось — в тот год она кормила всю семью.

— У него уже нет слез, — сказала она, — нет!..

На этот раз папа кивнул головой: он был согласен.

— Когда же это он успел их выплакать? — спросил директор. — Товарищ Сталин умер только сегодня…

— До школы, — заявила бабушка, — он плакал с пяти часов утра…

— Маловато, — сказал директор, — товарищ Сталин заслуживает большего… Маловато…

— А он будет еще, — заявила бабушка. — Он у меня еще поплачет.

Бабушка посмотрела на папу.

— Плачь! — приказала она. — Плачь, паршивец!

— Не хочется, — сказал папа. — Чего я должен плакать…

Все остолбенели.

— Он посадил отца в тюрьму, — продолжал папа. — Нечего мне по нему плакать…

Бабушка никому не дала раскрыть рта. Потому что, если она это б допустила — она бы уже больше не работала, а поехала бы с папой и его младшим братом к дедушке.

— И правильно сделал! — закричала она на всю школу. — И тебя нужно было посадить! Она схватила указку. Папа побежал. Он убегал от бабушки, ловко лавируя между заплаканными учителями, а бабушка, восхваляя сталинский гений и проклиная папу, носилась за ним с высоко занесенной указкой… Вся школа следила за погоней. Наконец, она настигла папу, опустила указку, папа извернулся, и указка пришлась как раз по шее директора. Директор подпрыгнул.

— Простите, — сказала бабушка. Она вновь замахнулась, папа вновь извернулся и указка опять опустилась на шею директора. Директор подскочил еще выше. Его так не били даже в детстве.

— Извините, — сказала бабушка.

— Прекратить! — завопил директор. — Вы превратили траур в шабаш. В цирк!..

— Простите, — сказала бабушка, — я ополоумела от горя. Один отец в тюрьме, второй — умер… Простите…

— Товарищ Сталин был твоим мужем? — спросил папа.

Бабушка почувствовала, как школьный пол уходит из-под ног.

— Иосиф Виссарионович был мне отцом, — твердо сказала она, — как и тебе!

— Значит мы с тобой брат и сестра? — спросил папа.

Только из-за большого уважения к бабушке папу тут же не отправили в колонию…

— Адик, — сказала бабушка дома, — мне надо кормить тебя и твоего младшего брата. Траур длится три дня. Осталось два. Ты можешь их проплакать как следует?

— Нет, — сказал папа.

— Мало того, что ты еврей, — сказала бабушка, — так ты еще и дурак. И она пошла готовить ужин.

А он был не дурак, мой папа, он просто был диссидент, образца 1953 года. Но тогда еще никто не знал этого слова…

В общем-то Александру всю жизнь испортил Абрам. Из-за него она пошла вкривь и вкось.

Из-за Абрама его не приняли во французскую школу, выгоняли из института и не давали доплыть до айсберга. Абрам не давал ему покоя, лишал сна, постоянно действовал на нервы. И в этом не было бы ничего удивительного — какой еврей не действует на нервы: своими глазами, акцентом, мыслями, — если бы Абрам и Александр не были одним и тем же лицом — гражданином Левицким.

Гражданин Левицкий не любил своего имени и стеснялся его.

— Как вас зовут? — спрашивали его.

— А-а, — неуверенно отвечал он.

— К-как?

— А-а-а, — он начинал заикаться.

— Простите, не расслышал.

— А-а-александр, — всегда заканчивал он. И только тогда слышал «очень приятно».

Какая прекрасная фамилия — Левицкий. Вы можете быть русским, украинцем, поляком… если представиться Александром.

И все кончается, если представиться «Абрам».

Абрам всюду представлялся Александром — когда знакомился с девушками, играл в футбол, пил пиво, в общаге, в столовке, в поезде.

Он был Александром на ринге и за шахматной доской. Он вписывал Александра, куда только мог — в спортивный билет, в проездную карточку, в удостоверение юного натуралиста, и только в скучном паспорте одиноко торчало «Абрам». Только эта бумажка цвета болота знала, что он еврей. Он часто терял его, бросал в люк, спускал в различные туалеты в надежде, что в новый паспорт впишут это заветное «Александр». Каждый раз его штрафовали и выдавали новый с неизменным «АБРАМ».

Скажите, зачем человеку имя Абрам, когда он не хочет быть евреем? Если бы не имя и национальность, он был бы вылитым русским — голубые таза, курносый нос, стоечка на руках — двадцать минут он мог простоять, не шелохнувшись. Какой еврей простоит 20 минут, не шелохнувшись? Даже на ногах…

— Широкая русская душа, — говорили о нем.

Как после этого он мог представиться «Абрам»?..

В Ленинграде он спал на подоконнике — все остальные места уже были заняты — кушеточка, стол, место под столом, составленные стулья и даже шкаф, на котором спал я.

Он был обуян мечтой о Севере.

Когда он решил поступать в гидрометеорологический институт, тетя его так и ответила:

— Приезжай, подоконник свободен.

Он был юн, мечтал покорить Северный полюс, жить на айсберге.

— Где это видано?! — вздыхала тетя. — Абрам на льдине!!!

— А Александр? — говорил он. — Тетя Песя, Александр на льдине — все равно, что пингвин, а?

— Да, — вздыхала тетя Песя, — в наше время лучше быть пингвином, чем евреем.

И готовила племяннику румяные котлетки.

Ректор института Морозов ожидал от евреев всего, только не высадки на льдине. Плавучие льды были для него святы — это было единственное место, где никогда не было евреев, последнее прибежище, скит. И вот теперь и оно оказалось под угрозой. Что еще взбесило ректора, так это то, что Абрам был в паспорте Абрам, а в аттестате зрелости — Александр.

Ректор насторожился — еврей шел к льдине окольным путем.

Он вызвал его в свой бескрайний кабинет.

— Как вас, собственно, зовут? — спросил ректор.

— А-а-александр, — сказал Абрам.

— Очень приятно, — ректор сладко улыбнулся, — мы с вами тезки.

— Д-да…

— По аттестату… А как вас, простите, по паспорту?

— А-а-а, — заакал Абрам и вдруг сделал стоечку на руках.

— Опуститесь, — попросил ректор.

— Я так могу двадцать минут, — сказал Абрам, — считайте… — И он на руках пошел на ректора.

— Попрошу на ноги, — зло сказал тот. — Вот меня, например, зовут Александр — на земле, на льдине. Поднимите меня в воздух — я останусь Александром. Высадите меня на айсберг — я Абрамом не стану.

— В паспорте ошибка, — сказал Абрам.

— А не в аттестате? Почему вы краснеете, когда я произношу слово «Абрам»?

— От стойки. Кровь, понимаете ли, приливает к голове.

— Если б я был евреем, я бы между Абрамом и Александром выбрал Абрама. Величественное имя.

— Я человек скромный, — произнес Абрам.

— Но еврей? — почему-то спросил ректор.

— В общем…

— Почему вас так интересует Северный полюс? Вы южный народ, чего вас так тянет на льдину? Вы не боитесь замерзнуть?

— Я сплю на подоконнике, — сказал Абрам, — там дует. И, потом, я купаюсь в проруби.

— Понятно, — сказал ректор, — морозоустойчивый еврей. Как слива… Чего вас тянут айсберги? Из-за названия? Поверьте, в них ничего еврейского нет, хотя они скрытные и семь восьмых прячут под водой. Опомнитесь, вы же не пингвин.

— Я хочу им стать, — сказал Абрам, — моя тетя сказала, что лучше быть пингвином, чем евреем.

— Не знаю, — сказал ректор, — я больше имею дело с пингвинами. Очень, между нами, благородное создание.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Абрам.

— Ничего, меня просто интересует — почему бы вам не пойти в торговый? Евреи исстари отличные купцы, еще до рождества Христова они обошли весь мир. Это были искусные негоцианты.

— Я люблю Север, сияние, лед, — сказал Абрам.

— Продавайте лед, — предложил ректор, — холодильники, мороженое, я сам бы у вас купил, пломбир! Но я не хотел бы, чтобы вы продали наш Север, нашего белого мишку, наши льды!!!