Семенов последний раз затянулся и хотел уже бросить сигарету, как вдруг услышал:
— Разрешите прикурить.
Он поднял глаза и увидел средних лет мужчину с лицом человека, только что вырвавшегося на свободу.
— Пожалуйста, — сказал Семенов.
— Тоже мучаетесь? — сочувственно произнес мужчина. — Как это люди такую дрянь пишут?
Семенов вздрогнул — он являлся автором пьесы. Это была его шестая пьеса и, как ему казалось, интересно поставленная.
— Вы так считаете? — спросил он.
— Как будто вы иного мнения, — сказал мужчина. — Я б ушел вообще. Жена досматривает. Вы, наверное, тоже супругу в зале бросили?
— Нет, я один, — ответил Семенов.
— Так чего вы торчите?
— Вы считаете, что мне следует уйти? — нерешительно спросил Семенов.
— Я считаю, что такое надо запить, — сказал мужчина, — для восстановления равновесия. Пойдемте по чашечке кофе, а?
Они прошли в буфет.
— Здравствуйте, Федор Аполлинарьевич, — улыбнулась буфетчица.
— Вы, никак, завсегдатай? — удивился мужчина.
— Нет, так, одна знакомая, — ответил Семенов.
— Понятно, — протянул мужчина и взял коньяку.
— Такую муру коньяком заливать надо. И то — «КВ»… Не ниже, никак не ниже. Какое счастье, что мы с вами на свободе. Я вам честно скажу, почему я иногда хожу в театр — чтобы сбежать! И почувствовать себя свободным. Это же страшно представить — тысяча человек сейчас мучаются и потеют.
— Тысяча сто шестнадцать, — поправил Семенов.
Он точно знал количество зрителей, поскольку от этого зависел его заработок.
— Буфетчица сказала? — подмигнул мужчина. — Нет, вы знаете, я бы все-таки хотел взглянуть на автора.
Семенов инстинктивно отвернулся.
— Они что, нас всех за дураков считают?
— Не думаю, — возразил Семенов. — Почему же именно за дураков?
Он никогда не думал о зрителях как о дураках, он вообще, если на то пошло, о них не думал. Он думал о режиссере, о худсовете, о критиках… Но о зрителях…
— А за кого же? — наступал мужчина. — Или за дураков, или за идиотов. Вы вспомните, что происходило на сцене?
— Я помню, — ответил Семенов.
— Надо или не надо выпускать бракованную продукцию?!! Как вы считаете: он нормальный, этот автор?
И мужчина внимательно посмотрел на Семенова.
— Это производственная пьеса, — заметил Семенов.
— Вранье! — вскипел мужчина. — Производство — это люди. А у него пьеса — про станок, а персонажи — суппорт, вал, станина и другие детали, самая живая из которых — задняя бабка…
— Это его шестая пьеса, — сказал Семенов, — она идет во многих театрах.
— Понятно, — сказал мужчина, — вы о нем такого же мнения, как и я. Если не хуже…
Семенов посмотрел в огромное старинное зеркало.
«Что он ко мне пристал? Вполне нормальное лицо. Ну, чуть усталое… Добрые, выразительные глаза… Еще нравлюсь женщинам. Что он от меня хочет?»
— Мне бы все-таки хотелось встретиться с автором, — сказал мужчина, — где-нибудь в темном переулке.
— Зачем? — вздрогнул Семенов.
— Так… — засмеялся мужчина, — руку пожать… Вот на вас, например, приятно смотреть… Добрые, выразительные глаза, приятное лицо… Почему вы не пишите пьес? Мне кажется, что у вас бы получилось.
— Я — химик, — соврал Семенов.
— Ну и что? Бородин тоже был химик. Чехов — врач…
— Боже упаси!.. О чем вы говорите… Не могут же все писать…
— Правильно, правильно, — согласился мужчина. — Сейчас все пишут. А о чем?! Театр — это праздник мысли, а не кладбище, как сегодня… Я помню, как меня мама впервые привела в театр. Это был праздник! Я не спал всю ночь… А потом был и Шиллер, Шекспир, Горький, Чехов… Они волновали меня, очищали, я плакал… «Музыка играет так весело, бодро и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь».
С Семеновым вдруг что-то произошло. Он вскочил, глаза его загорелись, руки вытянулись куда-то вперед.
— «О, милые сестры! — вскричал Семенов. — Жизнь наша еще не кончена. Будем жить!»
Он обнял мужчину за плечи и, стоя посреди пустого буфета, они уже продолжали вместе:
«Музыка играет так весело, так радостно и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»
Они стояли потрясенные и молчали. Буфетчица вытирала фартуком слезы…
— Как это у вас так пишется, честное слово, — произнесла она, — прямо за сердце хватает… Хототе чешского пива?
— Она думает, что это вы пишете, — сказал мужчина.
— Иногда и я так думаю, — но это ошибка — ответил Семенов. — «Отелло» помните?
— О чем вы говорите?! — ответил мужчина. —
«Я крови проливать ее не стану…
И кожи не коснусь, белей, чем снег…» — включился Семенов.
Они вновь обняли друг друга за плечи:
«… И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет, чтоб больше не грешить».
Буфетчица вновь заплакала.
«Задую свет. Сперва свечу задую,
Потом ее…»
Шекспир сменялся Корнелем, Корнель — Ибсеном, Ибсен — Мольером…
Буфетчица, то плача, то смеясь, подносила им все самое дефицитное и, наконец, растрогавшись «Норой» и уже не владея собой, отдала воблу.
Когда они перешли к Лопе де Вега, появились дружинники. В участке Семенов ни за что не хотел показывать документов.
— Я химик, — повторял он, — я химик…
МОЙ СМЕШНОЙ ПАПА
За день до войны папа притащил в дом граммофонную пластинку. Он нес ее, высоко подняв над головой, словно Моисей скрижали своему жестоковыйному народу.
— Сейчас вы услышите что-то особенное, — сказал папа, — что-то волшебное и колдовское. Давайте патефон!
— Какой патефон? — удивилась мама. — Ты забыл, что обменял его на брюки?
— Я?! — вскричал папа. — Зачем?
— Чтоб у тебя, наконец, был костюм! Пиджак есть, теперь вот штаны.
— Какой пиджак? — ответил папа. — Пиджака нет, я обменял его на пластинку.
— Сумасшедший! — сказала мама. — Мы думали, у тебя впервые в жизни будет костюм. Что ты там выменял?
Мама взяла из папиных рук пластинку и на синей этикетке прочла: «Речь Сталина на похоронах Орджоникидзе».
— Ты свихнулся, — констатировала мама, — за такое отдавать последний пиджак!
— Почему нет? — спросил папа. — За речь Орджоникидзе на похоронах Сталина я бы даже отдал костюм, которого у меня нет.
Затем он загадочно улыбнулся:
— Это никакая не речь, это камуфляж! На самом деле там что-то чудесное и магическое. Дай-ка мне брюки!
— Зачем? — спросила мама.
— Все равно костюм не получается. Я их обменяю на патефон. Ты не помнишь, с кем я менялся?
Папа все время что-то менял — папиросы на махорку, портсигар на зажигалку, бритву на кисточку и, естественно, не помнил с кем и когда.
— С Гавриловым, — ответила мама, — из 15-ой.
Папа схватил брюки и побежал в 15-ю квартиру.
Гаврилов пил водку. Патефон играл военные марши.
— Моисеич, — сказал Гаврилов, утирая рукавом слезы, — ты знаешь, что скоро война?
— Знаю, — ответил папа.
— Чего ж не пьешь? — он поднес папе рюмку. — За победу, Моисеич!
— Подожди, — остановил папа, — война еще не началась.
— Начнется — поздно будет, — предупредил Гаврилов, — давай пропьем последние штаны.
— Вот именно, — сказал папа, — я тут как раз принес твои брюки. Ты не мог бы мне отдать мой патефон?
— Передумал? — спросил Гаврилов.
— Да, — сказал папа, — костюм все равно не получается.
