Никогда не забуду тех минут, когда узнал о гибели Лени... Я был дома, что-то гладил, раздался звонок... Я не мог поверить своим ушам. Не помню, выключил ли утюг, не помню как домчался на место катастрофы...

Через несколько дней мы все приехали на похороны. Ляля явилась полуживая — она молчаливо стояла в сторонке, посеревшая, тихая, бледная и поникшая, словно тень. Плакать она не могла — она была в шоковом состоянии, и только глаза выдавали, насколько это невыносимое страдание — потерять разом двух близких людей, одного — навсегда, другого... Это был последний раз, когда я видел Лялю перед долгой разлукой.

Остались только строчки, пропетые веселым Лениным голосом — на диске, который вышел уже после его смерти:

Не забывай меня, нет.

Не забывай меня...

Может, встретимся...

Обязательно когда-нибудь встретимся, Леня. Я в это верю.

Лайла с ее природной веселостью и легкостью была слишком нежной для всех испытаний, выпавших на ее долю. Настолько нежной, что события этих лет подкосили ее. Через друзей мне передавали, что у Ляли нервный срыв — она временно находится под присмотром мамы.

После того как Ляля оправилась от потрясения, связанного с Лениной гибелью, она уехала в Лондон — учить английский, писать картины и просто жить другой жизнью. Ее след для меня затерялся. Она оставалась верной себе и не раскрывала свои планы даже перед лучшими друзьями. Ей требовалось одиночество. В одиночестве рождались лучшие ее стихи и картины.

Спустя два года после нашего расставания мы случайно встретились в Лондоне. Это было на Риджент-стрит, куда она зашла в магазин игрушек с подругой. А мы с Яной Рудковской приехали на гастроли. Мне хотелось осмотреть Лондон получше, и я прогуливался по той же улице. Вдруг кто-то вдруг хлопнул меня по плечу, я обернулся и увидел свою утраченную возлюбленную. От изумления я на пару секунд потерял дар речи, и когда голос вернулся, схватил ее за плечи и завертелся с ней по тротуару, повторяя: «Привет, привет, привет! Боже мой, это ты!» Контрапунктом шли сбивчивые реплики Ляли: «Слушай, я вообще не бываю в центре Лондона, представляешь! Я даже не знаю, как так получилось... Именно в этот день... И я здесь! .. Она действительно предпочитала шумным городским улицам тихие предместья и выбиралась в эти места довольно редко.

Ляля почти не изменилась. Разве что стала более величавой и, думаю, еще более прекрасной, чем была. Мы тут же отправились в ближайшее кафе, где около трех часов сидели, вспоминая прошедшие времена. Я расспрашивал Лялю, как она здесь устроилась, что делает, чем живет. Оказалось, она поступила в университет Уимбильдон и как художник выставляла свои работы на выставках...

Я был за нее искренне рад. Но теперь мы общались только как друзья. К тому времени мое сердце было уже занято Леной. И все же для Ляли там по сей день есть потайной уголок, где я храню эти воспоминания. Такое не забывается. Лена — это другие чувства, другие эмоции, абсолютно фантастические, но иного порядка. Ляля — прошлое, и она навсегда мой друг, близкий человек, часть моей души. Мы общаемся. Теперь — можем.

Из Лондона я уезжал со странным чувством. Будто эта история любви, описав некий виток, наконец, завершилась. Хотя, о чем это я. Любовь — вечна. Если она настоящая, она никогда не заканчивается.

Прощай, мой друг, прощай,

Прощай, не навсегда,

Прощай, мой друг,

Ведь ты теперь — звезда...

Я думаю, что девушка на картине, подаренной мне Лялей, все же взлетела.

Не хочется грустно заканчивать эту главу. Часто вспоминаю один забавный случай. Расскажу. Через Леню Нерушенко я познакомился с Ксенией Собчак, мы стали друзьями. Я знал, что у них романтические отношения. Как-то вечером, когда я жил на Песчаной улице, ко мне примчался Леня с просьбой спрятать его от разгневанной Ксюши —они поругались. Ксения его искала, видимо, желая продолжить разборку. Названивала мне на телефон, колесила вокруг дома! Леня умолял: «Скажи, что я не у тебя»! Конечно я его прикрывал из мужской солидарности. Ксения в конце концов стала настойчиво звонить в домофон, но я стоял намертво, защищая друга! Мы даже свет повыключали. Высматривали ее, затаившись, из окна. Вот такие были молодые!

Есть у меня одна дивная особенность: я никогда не устраиваю скандалов. Они сами возникают вокруг меня, вторгаются в мою жизнь против моей воли. Чаще всего — по вине людей, которые пытаются построить интригу вокруг моей персоны. Ведь многим не дает покоя сам факт моего существования. То тут, то там периодически вспыхивают какие-то междусобойчики, которые я стараюсь игнорировать.

Друзья, знакомые, коллеги в связи с этим в один голос твердят, что скандал и эпатаж — не мой стиль. Что вы можете видеть даже по общему тону этой книги. Когда я начал ее писать, меня живо волновало, какую интригу преподнести читателю, чем зацепить. Вероятно, я мог бы шокировать широкую общественность каким-нибудь скандальным откровением... но зачем настолько явно выносить сор из избы? Люди везде одинаковы, и поверьте, в шоу-бизнесе не больше и не меньше историй, чем в любой другой сфере деятельности. Спросите, например, заводского работягу, и он вам расскажет столько о своем родном коллективе, что потом вы долго будете приходить в себя от обилия впечатлений. Время течет, истории забываются... Через десять лет о них уже никто не вспомнит.

Грязь, интриги, прочие мерзости — проблемы повсеместные. Правда, публичным личностям для их решения приходится привлекать профессионалов особого рода. Один из таких профи — пиар-менеджер Борис Хлуднев. Он заслуживает отдельного рассказа — как человек, который так много сделал для охраны моего спокойствия.

Я познакомился с Борей при забавных обстоятельствах. В то время только вышел мой ролик «Бум» — его крутили на MTV; сам трек оккупировал радиостанции, в том числе и «Юность». Туда меня пригласили для интервью. Как следует подготовившись, мы с Юрием Шмильевичем отправились отвечать на каверзные вопросы радиоведущих.

Я расположился в студии прямого эфира — тесной комнатке с парой микрофонов, а Юрий Шмильевич отправился прогуляться по студии, ему обязательно нужно было все осмотреть лично. Кроме того, шел эфир, и Айзеншпису предложили переждать мое интервью в другой комнате. Туда дублировалась трансляция, и можно было услышать все, что я говорил.

Минут через пятнадцать мой продюсер вернулся — злой как тысяча чертей.

— Нет, ты представь себе, каков наглец! — возмущался он на ходу. — Я не успел войти, как мне нахамили!

Я не удивился. Скорее всего, Айзеншпис снова стал кому-то рассказывать, какой я у него замечательный. А люди ведь реагируют на это по-разному...

Основной темой, из-за которой заводился Юрий Эмильевич, были его артисты. Айзеншпис безумно любил своих протеже, а ко мне он и вовсе относился как отец. Впрочем, не устаю повторять, что он готов был положить и жизнь, и кошелек за любого своего воспитанника.

— Сидит какой-то пацан!.. — продолжал Айзеншпис. — Мне, мол, не нравится!.. Да кто он вообще такой, чтоб судить!

Ara, я не ошибся.

— Какой пацан, Юрий Шмильевич?

— Да ну, неважно, забудь, — буркнул он. — Лезут тут со своим мнением...

Айзеншпис, кстати говоря, в разговоре с новыми людьми чаще всего опускал завязку и сразу брал быка за все подробности. Обычно бывало так: он входит, садится перед собеседником, некоторое время молча его изучает. Затем задает вопрос в лоб: