Чересчур уж много несчастий. Только и слышишь: рак, авария, самоубийство. Всегда находится кого оплакивать. От этих трагических историй не знаешь, куда бежать. Для меня они кончаются мигренью. Постоянные страдания угнетают меня, я не способна уповать на судьбу или верить в бога. «Не хочу больше слушать о смертях».

Во время перерыва женщины читают в газете страничку происшествий. Потом болтают о чем придется, невозможно ведь беспрестанно сокрушаться.

— В полдень пойду в кооператив — куплю комплект постельного белья. Мне хочется, чтобы простыни были в цветочек.

— В кооперативе простыни чехлами?

— Да, простыни-чехлы очень практичны, не так мнутся и утром быстрее застилаешь постели.

— А я не люблю простынь-чехлов. На постели ничего, а в шкафу очень некрасиво. Никогда не сложишь их как следует, сколько ни разглаживай. Нет, простыни-чехлы — это неаккуратно, я их больше не покупаю.

— Даже для парня?

— Для парня-то я покупаю, он волчком вертится всю ночь. Потом, в его шкафу может и не быть безукоризненного порядка. Он же мальчишка.

— А у тебя, Маривон, есть простыни-чехлы?

Я отрываюсь от стакана вина.

— Что?

— Спишь, что ли? Мы говорим о простынях-чехлах, ты как к ним относишься?

— Ну, по мне — лишь бы постель для спанья была, а на остальное плевать!

В столовую входит работница из другого цеха.

— Ну и ну! Видала, как ее разнесло, эту бабу?

— Еще бы, дурочка, она же беременна.

— Нашла чем удивить, и все же нельзя так распускаться. Я бы ни за что не позволила себе так растолстеть. Помяни мое слово, ей придется потом здорово помучиться, чтобы похудеть.

— Не обязательно, посмотри на меня, во время беременности я прибавила шестнадцать кило. Бочка, да и только. Ну и что, за короткий срок и без всякого режима все потеряла.

— Не все люди одинаковы, есть и такие, кому никогда уже не похудеть.

— Уверена, что эта растолстела по меньшей мере на десять кило, а ведь она только на шестом месяце.

— Вовсе не на шестом, а на седьмом, она должна разродиться одновременно с моей невесткой, которая работает на кранах для ванн.

— Спорим: я утверждаю, что она на шестом. Она еще не проходит курс по деторождению.

— Хотите, я у нее самой спрошу? Слабо?

И так ежедневно утром и в перерыв. Четверть часа на болтовню. Часто и шутят… Мне бы хотелось, однако, чтобы говорили не только о блеске полов или пахнущем лавандой белье. Ведь можно бы и мечтами своими поделиться, и страхами, но никто не решается начать. Мы плохо знаем друг друга.

Бывают дни, когда, откровенно говоря, и с заводскими подружками — дикая скучища.

Что за коварство: не успела сбежать, а мысленно опять уже там.

Мне хорошо. Я — в тепле, натянула одеяло до самых глаз. Опускаю веки и прислушиваюсь к биению сердца. Мое тело слилось с простынями, кроватью, всей комнатой в целом. Мое тело — теплый континент, по которому бродит неуживчивая душа. Я прислушиваюсь к шепотам своего тела. Обследую его неторопливо. Плыву по его рекам и постепенно осваиваю эту страну. Ни городов, ни местных жителей в этом неизведанном краю. Рука моя — случайно обнаруженная пирога — оказывается на бедре. Я одна. Мои движения подчиняются току моей крови. Я спрятала свой кинжал чеканного серебра под подушку, чтоб было чем защищаться от диких зверей и точить карандаш. Задерживаюсь на волосистом пригорке, почти незнакомом. Солнце заходит за деревья, и оно столь горячо, что они всякий раз воспламеняются. Мне бы надо узнать побольше. Рука моя прикасается к груди. С трудом пробиваюсь по этой пересеченной местности, труднопроходимой, изобилующей западнями.

Внезапно подхваченная волной нежности, я попадаю в удивительный морской прилив. Во мне и вокруг меня огромный водный мир, порождающий жизнь. Иногда вода внезапно поднимается, замирает и столь же быстро отливает неведомо куда, и я как идиотка барахтаюсь на суше. Я обязательно должна воспользоваться высоким приливом, чтобы возможно дальше продвинуться, но течения непрестанно вливающихся рек швыряют меня то в одну сторону, то в другую, и я не в состоянии управлять своей утлой пирогой.

Птица-плод носится по воздуху и спускается на меня. Беспокоит ее голова — птица, по-видимому, слепа. Вот сейчас она наткнется на меня. Я не в состоянии лавировать из-за уносящего меня течения. Кричу: «Осторожней!» Она останавливает свой полет. Гнусавый голос произносит: «Ах, простите, я такой рассеянный, опять забыл оглядеться, прежде чем лететь через реку». Она тотчас улетает, а я вздыхаю облегченно. Слежу за ее полетом, водя взглядом по белому потолку.

Веки у меня приоткрыты. Пора гасить свет.

За шторами брезжит рассвет цвета кофе с молоком. Темнота приобретает бежеватые тона.

«Опять уснули. Опоздаем, Маривон, вставай!» Вставать всегда тяжело, но утром в понедельник — хуже всего. «Нервы сдали», — говорят женщины. Чувствуешь себя еще более усталой, чем во все остальные дни недели. Ноги подкашиваются при мысли о том, что еще одна каторжная неделя началась. Хотелось бы впасть в вечную спячку.

Воскресным вечером никак не можешь вовремя улечься. Крутишься по дому, подбираешь то одно, то другое, подготавливаешь синие рабочие комбинезоны, собираешь однофранковые монеты для автомата с газировкой. Машинально смотришь воскресную белиберду по телику, все ради того, чтобы не думать: завтра понедельник, а когда, проклиная это куцее воскресенье, все же уляжешься, понимаешь, что вовсе и не прожила никакого воскресенья.

Входя на завод, рабочие выглядят еще бледнее обычного, головы понуро опущены, спины согнуты, подготовлены ко всем ударам.

Иногда я вхожу задом наперед, чтобы насмешить товарок. Смеются, но какое уж там веселье!

Ворча открываю глаза. Готова все разнести к чертовой матери.

Однако я не дома.

Будильник не звонил. Будильника вообще нет. Я сбежала от надзора. Могу потянуться и опять уснуть. Счастье.

Я не услышу, как каждое утро, дребезжанья стекол, когда грузовики мчатся по улице к порту. Одни лишь морские птицы нарушают тишину. Серые и серебристые чайки, бретонские глупыши, длиннобелые тупики и другие морские птицы возвещают разнообразными криками о своем пробуждении. Я вслушиваюсь. Вновь обретаю звуки, но это не грохот машин, не местное радио, только усиливающее утреннюю апатию.

Оказывается, я оглохла, сама того не ведая.

На заводе тоже есть животные, но их не слышно. Иногда это кошка, преследующая мышь среди груд картона, иногда таракан, скользящий по канализационным трубам, иногда змея, проползшая в приоткрытую дверь и спрятавшаяся под плинтусом. А иногда увидишь божью коровку в красной шапочке, прогуливающуюся по контейнеру. Но тем, кто работает в металлургии, некогда изучать нравы животных, дай бог самим как-нибудь приспособиться.

Правда, к шуму машин в конце концов привыкаешь, но хотя его одного достаточно, чтобы окончательно отупеть, мы начинаем еще и горланить изо всей мочи, стучать инструментами по контейнерам, по конвейеру. Разряжаем нервное напряжение этим необязательным грохотом. Обнаженные нервы повинны в этих импровизированных концертах, в которых находит себе выход гнев. Они не могут ускользнуть от внимания начальника цеха, однако он не вмешивается из страха, как бы это неистовство не обернулось против него. К тому же он не играет ни на одном инструменте и, возможно, завидует этой коллективной музыке. Все чувствуют себя несколько потерянно, когда достигнув накала, звуки голосов становятся тише и какофония прекращается. До новой вспышки. Каждый возвращается к обычному ритму работы, и скрежет металла наполняет цех.

Предметы и те приобретают иногда несвойственное им назначение. Тележка на колесах становится самокатом, мусорная урна — вместилищем для литра красного вина, металлическая корзина превращается в сиденье, а кусок картона — в скатерть, на которой можно перекусить. Устраивают полулегальные столовки по углам цеха, пируя в пыли перед началом отпуска.