Маривон уходит из бистро и идет к порту, садится на скамейку лицом к морю, вынимает из сумки роман, который начала читать накануне, и погружается в него.

Книга окончена. Хорошо поработала. Хочется есть. Возвращаюсь в магазин самообслуживания. Кладу два яблока в пластмассовую красную корзинку, которая обязательна при любой покупке. Хозяйки стоят в очередь перед кассой, набив до отказа тележки провизией. Под головными платками топорщатся бигуди. Чеки длиной в тридцать сантиметров ползут из кассового аппарата. Подходит и мой черед с моими яблоками холостячки. Женщина, стоящая сзади, начинает выгружать содержимое тележки на движущуюся ленту прилавка. Два яблока — разве это покупка; я чувствую себя жалкой. Два яблока —1,75 франка. Беру портмоне. Нет, не беру, а ищу его. Не нахожу. И тем не менее оно только что было тут — в моей сумке. Обшариваю карманы. Покупательница, стоящая сзади, начинает проявлять нетерпение. Кассирша, устремив взгляд на полку с шоколадными пасхальными яйцами, нервно двигает разверстый ящик кассы. Не нахожу. Я мертва от смущения. Роюсь повсюду: в сумке, в карманах. Они упрямо пусты. Я потеряла портмоне. Пожилая женщина, стоящая за мной, держит свой кошелек в руке и продолжает выкладывать йогурт, сосиски и жавель для стирки. Она наступает на меня и, подталкивая, бурчит: «Когда нет денег, не ходят в магазины».

Надо что-то сказать, не могу же я торчать тут бесконечно, делая вид, что продолжаю искать. Кассирша бросает:

— Ну?

— Простите, я потеряла портмоне, это глупо, четверть часа тому назад оно было на месте. Я отнесу яблоки обратно.

— Нет, стойте тут, я должна позвать заведующего, чтобы аннулировать чек.

Она звонит в колокольчик, стоящий возле кассы.

Хозяйки обмениваются впечатлениями от происшествия и жалуются на потерянное время. Вот если бы у меня была сумка, полная молока, сыра, консервированного горошка, я была бы похожа на одну из них, забывшую портмоне дома. Такое ведь случается. Но с двумя яблоками я выгляжу совершенно несерьезно.

Появляется рассерженный заведующий и обрушивается на побеспокоившую его кассиршу:

— Что тут происходит, мадемуазель?

— Мадам забыла портмоне. Надо аннулировать чек, — отвечает кассирша безразличным тоном.

Чек подписан и положен в ящик кассы.

— Нет, оставьте яблоки, их отнесут на место!

Царит доверие.

Я торопливо покидаю место происшествия. Прочие женщины достойно оплачивают свои покупки. Мне не придется завтракать. Во всяком случае, аппетит пропал.

Я медленно возвращаюсь к скамейке, потом к кафе — никакого следа моего портмоне. Это невероятно. У меня не осталось ни сантима. Подобные неприятности могут случаться только со мной. Обычно я ничего не теряю, вещи, даже абсолютно бесполезные, скорее имеют тенденцию липнуть ко мне, как ракушки к скале. Но все имеет свое начало. Когда-нибудь и это должно было со мной приключиться. Там и было-то не бог весть что — плата за два-три рабочих часа, две или три сотни гаек, ввинченных вручную в краны. Нищенская плата и боль в плече.

Меня могли убить. Я могла бы встретить прекрасного принца. Но потерять портмоне в Пемполе — этого я не предвидела. Чересчур уж обыденно, не представляет никакого интереса даже для корреспондентов из «Уэст-Франс».

Хороша же я, однако, без единого су в этом Пемполе. Что же теперь делать? Ограбить банк? Рискованно. Стащить кружку для пожертвований в церкви? Мало надежды, что это обогатит, — люди в наши дни стали неверующими. Напасть на старушку и отнять у нее пенсию при выходе с почты? Чересчур мерзко. Заделаться проституткой: один заход — сто франков; смогу купить новое портмоне и обратный билет на автобус. Никогда не решусь. Угнать машину? Слишком страшно попасться на месте преступления. Ничего не остается, как свернуться клубочком в какой-нибудь канаве и нищенкой ожидать смерти от холода и голода. Мелодрама.

Без особой надежды направляюсь в комиссариат узнать, не нашел ли кто мою потерю.

— Нет, мадам, никто не приносил сегодня после полудня никакого портмоне.

Я так и знала. Сама-то ведь потерялась здесь еще сутки назад, и никто меня не востребовал. Если мой владелец не побеспокоится отыскать меня в течение года и одного дня, я так и останусь в Пемполе.

Ничего не остается, как позвонить на завод и попросить супруга приехать за мной. Дежурный полицейский предлагает мне воспользоваться телефоном. Да, но до чего же стыдно!

«Алло, дорогой! Представь себе, что со мной произошло: дурацкая штука — я потеряла портмоне и застряла в Пемполе… Да, в Пемполе… Что я тут делаю?… Ничего особенного, я прогуливаюсь… Ты сердишься? Нет, я вовсе не хочу тебя бросить… Объяснимся дома… Ты беспокоился, ну, разумеется, я сожалею… Прости меня, дорогой… Ты не спал всю ночь?.. Совсем измучен. Я очень огорчена, прямо не знаю, что на меня нашло… Да, я понимаю… Прости меня… Да, я несчастная дуреха… Ты приедешь… Спасибо, спасибо, до скорого, мой дорогой… Буду ждать возле церкви». Нет — это совершенно невозможно.

Надо выпутываться самостоятельно. Вернуться на таких условиях хуже, чем повеситься. Он чересчур возгордится, если я позову его на помощь. Но если окажусь слабачкой, он тоже будет недоволен. Обозлится, что все его страдания кончились таким жалким образом. Унижение для нас обоих. Я должна буду признаться во всем: в своих эгоистических удовольствиях и греховных мечтаниях. Он ничего не поймет и посчитает, что я сошла с ума. Я ничего не желаю объяснять.

Прожила эти часы для себя самой, как мне кажется, свободно, без взлета, без захватывающих приключений, но и без несчастий. Накрывши завесой молчания мою поездку-эскападу, я сделаю ее еще более неразумной, более озадачивающей. Даже если никогда не повторю ничего подобного, между нами навсегда останется что-то невысказанное. Мое желание сбежать будет вознаграждено его внимательностью, он станет чувствительнее к переменам моих настроений из боязни, как бы я опять не удрала, и, возможно, уже навсегда.

Привык ко мне, как к домашним туфлям, которые он напяливает не глядя. Ни в чем не сомневается. Ни о чем не расспрашивает. Думает, что понял меня раз и навсегда. Хоть раз, да удивлю его.

Золушке захотелось на бал. Фея, ее крестная мать, помогла ей. Но Золушка потеряла в полночь свою меховую туфлю, поспешно покидая дворец.

Теперь Золушка вынуждена возвращаться домой, голосуя на дороге.

Становлюсь у выезда из города в направлении Сен-Бриё. Скоро стемнеет. Для моего бегства надо было повременить до длинных июньских дней. Зимние дни слишком коротки для приключений. И с завода уходят, и спать ложатся, и встают затемно. Чего ж тут удивительного, если в голове — одни мрачные мысли.

Я поднимаю руку, только когда в машине женщина. Тем не менее, заприметив меня, водитель грузовика тормозит и предлагает сесть к нему.

— Нет, спасибо, я предпочитаю пройтись. Всего каких-нибудь пять минут ходу — и я дома.

Он не поверил, но и не настаивает. Трогается, усмехаясь, и пускает мне прямо в лицо струю выхлопных газов.

Пошел снег. Мой застарелый ревматизм давно уже предупредил меня об этом. Никакого укрытия в поле зрения. Натягиваю капюшон до самых глаз. Машины проезжают редко, и я слишком поздно поднимаю руку, чтобы водитель, заметив меня, мог остановиться. Так уж мне везет. Лучше было бы сломать вчера ногу, когда выходила из дому. Не торчала бы теперь на обочине как пугало.

Если бы не была такой трусихой, давно бы уже катила в том, первом грузовике, любуясь великолепием полей, покрываемых снегом. Больше не буду привередничать, сяду в первую подвернувшуюся машину, даже если ее будет вести тип с физиономией висельника. Стараюсь вспомнить приемы карате, виденные в одном фильме.

Наконец-то замедляет около меня ход один «остин», почти останавливается, но тут же резко прибавляет скорость. Я успеваю заметить двух ржущих юнцов. Сволочи! Вам смешно? Хотела бы поменяться с вами местами! Папенькины сынки! Мерзавцы! Эксплуататорское семя!