– Прекратить! – заорал Очкарик и сморщился. Потом ударил себя в грудь, начал хватать губами воздух, захрипел пузырящимся ртом и упал вперед, ломая столик.

Татарин закричал на чешском, подхватил упавшего подмышки и выволок за дверь. Там забегали люди, через некоторое время проскрипела колесами каталка. Все стихло.

Я какое-то время сидела и ждала, что же будет дальше. Потом наконец сообразила, что самое время уйти, встала, открыла дверь и бросилась бежать. Конечно, обратной дороги я не нашла, но через несколько часов мне попалась железная лестница, ведущая наверх, я вскарабкалась по ней, ломая ногти, сдвинула в сторону тяжелую крышку люка и вылезла у самого Карлова моста. Было раннее утро. Мост растворялся в белом. Не было никакого другого берега Влтавы...

Через десять минут я была в гостинице. Дверь в номер мне открыл портье. Там стоял мой запечатанный чемодан. Я падала с ног от усталости. Горячей водой вымыла лицо. Очень хотелось принять душ, но оставаться здесь не имело смысла.

И тут опять постучали. Я не открыла. За дверью сказали, что такси в аэропорт ждет меня. Я выключила воду и поняла, что сейчас действительно лучше уехать. Надела пальто, взяла чемодан и вышла.

На Староместной площади шел снег. Дому «У минуты» очень шла белая крыша. Серые фигуры на грифельном фоне будто склонились от ее тяжести. Забили часы на Ратуши, толпа захлопала в ладоши, кто-то засвистел... Я села в машину и тут же заснула. Потом сдавала багаж, предъявляла кому-то документы, потом опять спала.

Дома оказалась утром на следующий день. Сын уже встал. Он включил чайник.

Мы сели на диван перед камином...

– Я скучал.

– Я тоже. Сильно.

– Я больше...

Замолчали.

– Я проиграл...

Я молча повернулась к нему и кивнула.

Из своей комнаты вышла мама.

– Мамуль, как хорошо, что я дома. И как хорошо, что мы перевезли сюда этот диван.

Сын прыснул.

– Я тоже рада, что ты здесь. А с диваном... – Мама засмеялась. – Его как-то долго везли... И когда, наконец, позвонили, грузчиков здесь уже не было... Так вот, диван поставили на улице, а я пошла кричать грузчикам, которые курили за домом. Они поднялись буквально через три-четыре минуты и сказали, что никакого дивана внизу нет. И что они уже и так долго ждали. Слышишь? Они, наверное, решили, что я сумашайка. Что мне от одиночества хочется любого мужского присутствия. И что про диван я выдумала. .. Слышишь? Я уже и сама на секунду задумалась, а был ли мальчик... У меня бывают провалы, конечно, но про диван я помню точно, и главное: прошло минут пять, не больше. Я спустилась вниз, вот как сейчас, в халате, слышишь? И стала спрашивать... Народу, главное, полно вокруг – и гуляют, и сидят. Я спрашиваю, вы диван тут не видели? Видели, говорят. Вот здесь стоял. А куда делся, спрашиваю? Унесли его. Кто унес? Трое мужчин и одна женщина, говорят. А куда понесли, не видели? Не заметили, случайно, спрашиваю. Заметили, говорят, вон туда, и показывают туда, где дорога к остановке. Ну я, естественно, туда, там опять люди и никакого дивана... Ну, я опять к людям. Не проносили ли здесь диван? Проносили, говорят. Вон туда повернули. Ну я туда, где двор с липами. Женщина, говорят, одна и мужиков трое... Там улицу подметают два каких-то с темными лицами, я опять: не проносили ли здесь диван, белой такой обивки? Да, кивают, проносили. И добавляют, что вот в ту парадную внесли. В парадной, между прочим, совсем узкой, как они там только прокорячились, на третьем этаже дверь хлопнула, ну я, как ты понимаешь, туда. В звонок звоню, а он не работает, дверь дернула, она открыта, ну вошла... Раз открыта, что мне было делать? Слышишь? А там комната такая большая, окна такие, как я люблю... Почти в пол. Так вот, в комнате телевизор работает, и фильм о любви, а напротив наш диван себе преспокойненько стоит и эти четверо, то есть трое мужиков и женщина эта, на нем так себе преспокойненько сидят и фильм этот смотрят. Ты представляешь? Просто как будто годы прошли...

Она начинает хохотать.

– А как ты решила, что фильм был о любви?

– Там окно было, в фильме, и занавески раздувались...

– И что?

– Так понятно, что о любви... Но скучный.

– А что они сказали?..

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего. А как ты съездила?

– Ничего.

Мы уже хохотали вместе.

– Но более всего меня наш диван поразил... Такое предательство! Стоял там, как будто чужой...

Зазвонил телефон. Мама пошла искать трубку.

Сын повернулся ко мне:

– Я опять проиграл.– Он внимательно смотрел на меня. – Но почему я всегда проигрываю,а ты нет? А, мам?

Я улыбнулась.

Не стоило его трогать...

Второго апреля две тысячи восьмого годая вышла из отеля «Бауэр». Повернула налево, по фондаменте Л'Осмарин, через мост и зазывающих гондольеров. Загляделась в витрину галереи «Опера» на живописные работы, где лежали манерные женщины в белье. Проскочила мимо магазина перчаток, у ла Кополэ вышла на узкую калле де ла Остреге, вдоль сувенирных лавок, через одноименный мост, небольшую площадь; там, в церкви, только что закончилась утренняя месса – тянулся жидкий ручеек людей.

Оттуда – прямо, на калле Заджури, мимо магазина сумок и зонтов, мимо очереди детей за итальянским желато. Пробежала через выставку «Антонио Вивальди и его время», опять направо, в узкий проход, вышла к Венецианскому институту искусств и Консерватории.

Перевела дух, огляделась. В сквере, на лавочке, жмурились на солнце две старушки и собака с белыми ресницами.

И вот здесь, на подоконнике окна жилого дома, лежало это письмо. Открытое. Конверт с оторванным краем и рядом два листа, исписанных мелким почерком. Я остановилась. Никого вокруг. Забытое или брошенное письмо. Взяла его в руки. Конечно, на итальянском. Адрес отправителя в Венеции.

Вообще я не беру чужого, но это письмо просто просилось в руки, как если бы я проходила мимо трупа молодой женщины, у которой задралась юбка. Я бы обязательно ее поправила.

Аккуратно сложила листы и сунула их в конверт. Еще раз осмотрелась. Никого. Вернулась к старушкам, но они уже ушли и собачку свою увели. В центре площади человек в грязной униформе убирал мостки после «высокой воды», фотографировала все группа японских туристов, и сенегалец разложил на белой простыне фальшивые сумки. Я подошла к человеку в униформе и протянула ему конверт, пальцем указывая на обратный адрес. Он долго читал, а потом вытаращил на меня свои глаза. Будто я показала ему нечто невероятное. Стоял и смотрел. Тогда я достала карту и, тыча в нее, по-английски попросила показать это место. Человек закрыл руками лицо. Пальцы у него дрожали. Я начала извиняться, совершенно сбитая с толку, мне даже показалось, что это его письмо, но когда он наконец оторвал ладони от совершенно мокрого лица и увидел, что я протягиваю ему конверт с извинениями, отшатнулся и побежал по площади, раскинув руки.

Тогда я села на скамейку и попыталась разобраться во всем сама. Солнце пахло керосином. Карта горела у меня в руках. Болели глаза. Понять что-либо было невозможно, я просто встала и пошла, чтобы найти кого-нибудь, кто сможет мне помочь.

В небольшой закусочной, где за стойкой торговали толстая женщина и, видимо, ее сын, я сделала еще одну попытку. Они посмотрели на меня как на сумасшедшую, отвернулись и начали громко ругаться мжду собой. Она махала на него пальцами в перетяжках, он отступал и выпячивал нижнюю губу.

На калле Вензато рыжий кот, задрав хвост, закрученный баранкой, как у собаки, медленно перебежал улицу передо мной. Если бы он был черным, я бы, наверное, дальше не пошла.

Минут через пятнадцать я заблудилась и уперлась в воду канала...

Румяный гондольер протирал тряпкой лакированный нос своей роскошной лодки. Она была вся в черных и красных помпонах, морские коньки, закусив длинные кисти, светились начищенной позолотой, а алое дно и небольшой ковер под ногами были тщательно промыты.