Внезапная атака застигла врасплох, ударив так жестоко и быстро, и с такой силой, что Лизетт буквально ослепла от боли. Тело затряслось, и она вцепилась в подлокотники, чтобы не упасть на пол. Живот скрутило, чтобы предотвратить приступ рвоты пришлось мысленно забубнить ту навязчивую песенку, что услышала вчера по радио, ту, что ненадолго застряла в голове. Она даже исполнила несколько куплетов — ужасно, потому что невозможно петь эту прилипчивую ерунду. Но да, это был ее голос, именно тот, какой был всегда: слишком глубокий, немного хриплый и совершенно фальшивый. Приятно осознавать, что хотя бы что-то не изменилось.

Когда головная боль стихла до терпимого уровня и удалось взять себя в руки, Лизетт присела на минуту, обдумывая, что еще проверить. Наконец снова подключила модем к компьютеру, дождалась соединения и нажала на кнопку «История» во вкладках, не в поисках чего-то необычного, что выпало из памяти со вчерашнего дня, всего лишь из любопытства, вот и все. Не копалась, ища недостающие два года, просто проглядывала от нечего делать.

Почему она никогда не смотрела выпусков новостей? Сейчас ей глубоко плевать на политику, а ведь когда-то…

Лизетт тут же отбросила эту мысль, еще до того, как организм снова подвергся атаке.

Так, полистаем. Быстро пробежалась по короткому перечню посещаемых сайтов, все так знакомо. Раскладывала пасьянс. Ни одного аккаунта ни в одной социальной сети. Иногда заглядывала на YouTube. И не более того.

Чтобы запрос не навлек еще одно нападение, снова принялась мурлыкать ту же песню, сделала глубокий вдох и в самой отдаленной части рассудка спросила себя… когда я превратилась в зомби?

И чуть не рассмеялась. Иногда коллеги рассказывали анекдоты о предстоящем «зомби-апокалипсисе». Если в них есть хоть доля правды, то она подготовлена лучше большинства людей…

На этот раз не удалось избежать взрыва в черепе — неотвратимого, жесткого, как кувалда. «Это не головная боль», — подумала Лизетт, сползла со стула и свернулась на полу в позе эмбриона. Нет, это нападение… или предупреждение. Лизетт лежала на полу и всхлипывала, пока зрение не прояснилось настолько, что она сумела сосредоточиться на пятнах на ковре под столом и стулом. Концентрация помогла, и едва боль чуточку ослабла, Лизетт начала тихо напевать сама себе.

Два часа спустя, когда желудок успокоился настолько, что не извергал пищу обратно, Лизетт сидела на полу с чашкой кофе — сладкого, некрепкого, горячего — возле журнального столика с единственным найденным фотоальбом, раскрытым на коленях. Детские фотографии, с родителями, школьные — не из каждого класса, но из большинства. Ближе к концу обнаружились снимки из колледжа, всегда с подружками, которых у нее было в избытке, пока не оборвались связи. После — ничего.

Когда она перестала сниматься? Не то, чтобы она особенно фотогенична, и все же, почему нет фотографий о…

О чем? Она только ходила на работу, читала и смотрела телевизор. Не вступила в члены спортивного клуба или кружка по увлечениям, ни с кем не встречалась… причем очень давно, что действительно странно, поскольку Лизетт помнила времена, когда была компанейской девчонкой. Но с тех пор много воды утекло… Печально. Так что ей фотографировать сейчас? Одинокий обед на собственной кухне?

Последние два часа Лизетт осторожно экспериментировала, исследуя границы этого странного дерьма, которое с ней творится. Теперь она научилась издалека распознавать признаки наступающей головной боли и тошноты и уже не сомневалась, что приступы вызываются любыми раздумьями о пропавших без вести двух годах. В голову не приходило ни убедительного объяснения, ни мало-мальски правдоподобной версии происходящего, но она все же не утратила здравый смысл, поэтому верила в увиденное… и в собственные ощущения.

Вопросы — даже без привязки к запретному периоду — о том, почему она перестала сниматься, тут же породили первые, уже узнаваемые признаки недуга, поэтому Лизетт, дабы избежать нападения, снова вернулась к детским фотографиям. Хэллоуин, Рождество, летние каникулы на пляже. Черт, какой же худышкой она была! Этакая жердь на ходулях! Концентрация на четких давнишних воспоминаниях сделала свое дело, и Лизетт снова обрела контроль над собственным телом.

В дверь позвонили, и она чуть не выпрыгнула из кожи. Ударилась плечом о журнальный столик, кружка в руке дернулась, заляпав все вокруг светло-коричневыми брызгами. Лизетт поставила чашку, отложила в сторону фотоальбом и поднялась на ноги.

Волосы на затылке встали дыбом. Ледяной озноб тревоги пробежал по позвоночнику, внутри зазвучал сигнал опасности.

Кто мог прийти утром, ведь всем ее знакомым прекрасно известно, что в этот час она обычно на работе? Для почтальона слишком рано, да Лизетт и не ждала ни посылок, ни писем, за которые надо расписываться, — единственная причина, по которой посыльный принялся бы звонить в дверь. Назойливые продавцы в последнее время редко докучали, а с единственной подружкой, которая могла навестить, с Дианой, разговор уже состоялся.

Лизетт крадучись подошла к двери, охлопала себя руками, ища оружие, которого не было. Отступила в сторону, опасаясь выстрела через дверь… дерьмо! Тут же замурлыкала песню под нос, концентрируясь на прилипчивой мелодии, увертываясь от взметнувшегося молота боли, готового снова обрушиться на голову.

Тошнотворное ощущение пошло на спад, но Лизетт все еще подозрительно косилась на дверь. Сердце вдруг бешено заколотилось, словно снаружи притаилась ядовитая змея, готовая атаковать. Такая реакция как минимум… необычная и, безусловно, настораживающая. Еще вчера она бы открыла дверь, как нормальный человек, с любопытством и с уверенностью в себе. Теперь же она настолько встревожилась по поводу неожиданного визитера, что никак не могла успокоиться. Что делать? Возможно, если проигнорировать звонок, незваный гость просто уйдет. С другой стороны, вдруг это грабитель, который проверяет, есть ли кто дома, прежде чем взломать заднюю дверь, тогда лучше все же спросить: «Кто там?» или хотя бы посмотреть в глазок, может, удастся обуздать взвинченные нервы.

Но она не успела ни на что решиться, потому что раздался знакомый голос:

— Э-гей, Лизетт, ты дома?

Сердце вернулось к нормальному ритму, мышцы расслабились. Никакая там не змея, просто любопытная кумушка, которая вечно кричит «Э-гей!». Ради Бога, кто теперь так говорит, кроме героев старых комедий?

Снова напрягшись, Лизетт выдохнула, смирилась и открыла дверь. На крыльце стояла соседка. Мэгги Роджерс жила в доме слева не менее трех лет, насколько Лизетт помнила. Вдова, слишком молодая для выхода на пенсию, но безбедно существующая на страховку за покойного мужа. Серебристо-белые волосы, коротко стриженные, слегка крикливая, но, безусловно, модная стильная одежда, красивое лицо, выглядевшее моложе благодаря стрижке — по утверждению самой Мэгги, — стройная спортивная фигура и неизменно тявкающая собачонка на руках, которая, как ни странно, окрасом соответствовала цвету волос общительной вдовы.

Шавка внимательно вглядывалась в хозяйку дома темными глазами-бусинками. Лизетт вообще-то нравились собаки, но только не те, которые по виду смахивали на грызунов. Чтобы не поддаться гипнозу этих глаз-бусинок, пришлось старательно смотреть только на Мэгги.

— С тобой все в порядке? — спросила та. — Увидела твою машину на дорожке и заволновалась.

Мэгги шагнула вперед, Лизетт автоматически сделала шаг назад и — вуаля! — соседка без приглашения вошла внутрь. Лизетт разозлилась на собственную уступчивость, хотя вынуждена была признать — обычно она избегала любых конфронтаций, ни с кем не спорила, всегда была… пассивной.

Мэгги крепко держала собачонку, не позволяя непоседе прыгнуть вниз и затеять игру «попробуй поймай» в чужом доме. Соседка внимательно оглядела комнату, но в этом не было ничего необычного. Каждый раз, когда они сталкивались, Мэгги впивалась в Лизетт глазами, словно выискивала какой-нибудь признак того, что Лизетт тайная нимформанка, или наркоманка, или еще что-нибудь столь же непристойное. Увы, происки любопытной кумушки обречены на провал, поскольку Лизетт не приходило в голову ни единого мало-мальски непристойного эпизода в ее жизни… черт побери.