– Эта причина представляется мне недостаточной для того, чтобы отказаться от своего ребенка.

– Отец умер, и мать осталась совсем одна. Она с трудом зарабатывала на хлеб для девочки. Видите, какая она худенькая и бледная?

Монахиня склонилась над кроватью и взяла Маргериту за запястье.

– Она действительно очень худенькая.

– Я такая от природы, – заплакала Маргерита, – а не потому, что мама не кормила меня.

Она вспомнила, как мать только качала головой, накладывая очередную порцию на тарелку Маргериты. «Это нечестно, – говорила Паскалина. – Я толстею уже от одного вида тарелки пасты[72] с бобами, а моя дорогая доченька поглощает ее за обе щеки и остается худой, как щепка. Куда в тебя столько влезает, piccolina?»

От горя у нее перехватило дыхание.

– Где моя мама? Я хочу к маме.

– Она отказывается верить, что более не нужна своей матери, – сказала La Strega. – Если бы не я, бедная девочка оказалась бы на улице. Ее матери предложили работу на материке, но новый хозяин не хочет брать ее с ребенком, так что она попросту собрала вещи и уехала, бросив малышку на произвол судьбы.

– Она этого не делала. Это неправда. – Маргерита нашла в себе силы сесть, но женщины, стоявшие в ногах ее кровати и говорившие о ней, даже не посмотрели в ее сторону. Старая же монахиня, сидевшая рядом, печально улыбнулась и заскорузлой морщинистой рукой погладила ее по голове.

– Я подумала, что если вы приютите на пять или шесть лет, то потом я смогу предложить ей работу служанки в своем доме, – продолжала La Strega. – Сейчас она слишком юна и непослушна. Но я верю в то, что вы сумеет обуздать ее буйный нрав, сестра Эугения.

– Вы очень добры, синьорина Леонелли, – неожиданно сухо ответила высокая монахиня.

– Я – послушная девочка. Мне нельзя здесь находиться! Она забрала меня силой! Я хочу к маме.

– Бедное дитя, – изрекла старая монахиня.

Сестра Эугения даже не посмотрела в ее сторону.

– Как ее зовут?

La Strega склонила голову набок.

– М-м. По-моему, Петросинелла.

– Маленькая петрушка? Ребенка зовут Маленькой Петрушкой? – От удивления старая монахиня даже повысила голос, который был исполнен недоверия.

– Детей называют в честь розмарина, дягиля и клевера, так почему же не в честь петрушки? – В звучном голосе La Strega прозвучало нескрываемое изумление. – Кроме того, на груди у нее есть родимое пятно в виде венчика петрушки. Нет сомнений, что именно поэтому ее и нарекли таким именем.

Рука Маргериты помимо воли испуганно метнулась к груди. Откуда колдунья знает о родимом пятне? Девочка попыталась было возразить, но рот ее вдруг наполнился желчью, резкой и кислой. Она перегнулась через край постели, и ее вырвало на пол.

Старая монахиня отпрыгнула в сторону, приподнимая свои черные юбки.

– Бедная piccolina.

Услышав из уст чужой женщины ласковое прозвище, которым называла ее мать, Маргерита расплакалась еще горше. Рыдания сотрясали ее тело, отчего у нее вновь началась рвота.

– Сестра Гратиоза, пожалуйста, займитесь Петросинеллой, – распорядилась сестра Эугения. – Давайте выйдем отсюда и поговорим без помех, – обратилась она к колдунье.

– Ш-ш, тише, маленькая моя, все будет хорошо, – запричитала старая монахиня, влажной тряпкой вытирая лицо Маргериты.

Девочка оттолкнула ее, пытаясь расслышать негромкие голоса, раздающиеся в коридоре, но до нее долетали лишь отдельные слова.

– Она больна… Не обращайте внимания на ее дикие фантазии… Бедняжка просто не понимает… У нее нет ни флорина[73] за душой…

– Она не заразна?

– Нет, что вы. Она всего лишь истощена из-за того, что ее плохо кормили и дурно обращались с нею.

– Она очень худенькая, это правда, но я не вижу следов дурного обращения.

– Жестокость не всегда видна невооруженным глазом.

– Господь свидетель, это правда. Но ведь наверняка у нее есть и другие родственники, готовые взять ее к себе?

– Ни живой души.

«А nonna? – с немым отчаянием подумала Маргерита. – A zia Донна и zio Эдуардо? Неужели я никому не нужна?»

– Я знаю, что могу положиться на вас в том, что здесь она будет в полной безопасности.

– Мы поддерживаем строгий порядок в Ospedale della Pieta[74]…

– Я не хочу, чтобы ей остригли волосы… Я готова сделать щедрое пожертвование… До слуха Маргериты донесся звон монет.

– Да благословит вас Господь.

– Я вернусь за нею через пять лет… Надеюсь, к тому времени из нее получится работящая служанка…

Голоса стали глуше, словно женщины уходили прочь от ее комнаты по коридору. Маргерита с трудом поднялась на ноги, твердо намереваясь сбежать, но комната закружилась у нее перед глазами. Она вслепую нащупала спинку кровати, не понимая, почему ноги вдруг отказываются служить ей.

– Ложись в постель, Петросинелла, – обратилась к ней сестра Гратиоза.

– Меня зовут Маргерита, – всхлипнула девочка.

– Тебе нужно отдохнуть, Петросинелла. Ты нездорова. Ложись в постель.

– Я хочу к маме, – заплакала Маргерита. – Где она? Где папа?

– Мне очень жаль, маленькая, но их больше нет.

– Нет! – Маргерита попыталась было подбежать к двери, но монахиня успела перехватить ее. – Я хочу к маме и папе. Где они? Это плохой дяденька сделал им больно. Пожалуйста, отпустите меня. Я должна найти их… Отпустите меня.

Но монахиня уложила ее обратно в холодную жесткую постель, и Маргерита расплакалась навзрыд, крича, что хочет вернуться обратно, к маме и папе. Старушка принялась утешать ее, как могла, и даже принесла в ложечке какое-то лекарство, и Маргерита машинально проглотила его, не отдавая себе отчета в том, что делает.

– Где моя Белла-Стелла? Мне нужна моя Белла-Стелла, – запричитала она, свернувшись клубочком. Но ее любимый клочок одеяла потерялся.

Откуда-то издалека вдруг донеслись звуки небесного пения. Размазывая по щекам слезы, Маргерита прислушалась. Казалось, где-то поют ангелы.

– Кто это поет? – спросила она.

– Это – figlie di coro[75], – ответила сестра Гратиоза, вытирая ей слезы платочком. – Если ты будешь хорошей девочкой, то, быть может, когда-нибудь научишься петь так же, как они.

Музыка произвела на Маргериту магическое действие. Судорожные всхлипы перестали сотрясать ее тело. Большой палец вернулся на свое привычное место во рту. Другая рука потянулась к волосам, и Маргерита принялась машинально накручивать локоны на палец. Вскоре она погрузилась в глубокий сон.

Ospedale della Pieta, Венеция, Италия – 1590–1595 годы

Ее день подчинялся строгому распорядку колокольного звона и молитв. Маргерита просыпалась на рассвете вместе с другими девочками в длинной унылой общей спальне, молилась, одевалась, шла в часовню, снова молилась, училась письму и арифметике с остальными девочками в длинной унылой классной комнате, снова молилась. После убогого невкусного завтрака она принималась вместе с другими девочками за шитье, снова молилась, затем шла на кухню, чтобы помочь почистить репу и нарезать лук. Затем она ела, помогала чистить кастрюли и горшки, мыла тарелки и кружки в воде, которая очень быстро становилась унылой и серой, как и весь окружающий мир. Потом она снова молилась и ложилась спать.

Вот так и проходили долгие и унылые серые дни.

Маргерита несколько раз пыталась сбежать, но не могла выбраться наружу. Больницу окружали высокие стены, а двери были надежно заперты. На окнах красовались толстые железные решетки, а девочки повсюду ходили строем по двое, и их ни на мгновение не оставляли одних, даже в уборной. На вторую ночь в лечебнице Маргерита дождалась, пока все уснут, и на цыпочках вышла из спальни, но не успела она пройти и нескольких шагов по коридору, как ее поймали и уложили обратно в постель. В другой раз она ухитрилась сбежать с середины церковной службы, но заблудилась и не смогла отыскать выход. Ее нашли, когда она, заливаясь слезами, в отчаянии колотила кулачками в запертую боковую дверь. На нее наложили епитимью и пригрозили высечь розгами, если она осмелится еще раз самовольно оставить службу.