Я спустилась на берег и зашла в воду, а потом принялась смывать с себя ощущение этого зловонного места, до крови растирая кожу песком. Я терла, терла, терла себя и плакала, и, плача, думала о том, что сделаю с этим человеком с гнилыми ногтями. Я прокляну его так, что у него отвалятся вообще все пальцы на руках и ногах. Я наполню его сны кошмарами. Я подниму Сибиллу из ямы с трупами умерших от чумы и отправлю за ним, пока он не выдавит себе глаза и не оторвет собственные уши.

А потом я сяду за книги колдуньи и прочту их все, до последнего слова, но обязательно найду заклинание, которое не даст мне состариться и умереть.

Венеция, Италия – март 1512 года

Я уже в достаточной мере овладела чародейством и колдовством, умела привораживать и отворачивать, знала, как очаровывать и лишать сил.

Но скука оставалась единственным, с чем я не могла справиться. Ни один из тех мужчин, что вечерами увивались вокруг моего бархатного шезлонга, не пробуждал во мне ни малейшего интереса.

Так продолжалось до тех пор, пока я вновь не встретила того молодого художника, который давным-давно поцеловал меня на карнавале. Однажды весенним вечером он появился в борделе, спустя почти два года после смерти Сибиллы. Он перешагнул порог, потрепанный более обыкновенного, с перепачканными краской руками и растрепанной кудрявой шевелюрой.

– Смотрите, это же Тициан Вечеллио, – провозгласил какой-то толстый купец. – Должно быть, он вернулся из Падуи.

– Он, наверное, ищет новую натурщицу, – подхватил другой мужчина. – Ни одна порядочная женщина не позволит ему нарисовать себя.

Я встала и, улыбаясь, пошла к нему навстречу. Он увидел меня в толпе и поспешно двинулся в мою сторону.

– Это вы, моя рыжеволосая красотка с карнавала. – Но тут по лицу его мелькнула тень. – А я и не знал, что вы…

– Я еще не была ею, когда впервые встретила вас. – По какой-то причине мне показалось важным, чтобы он знал об этом.

– Да уж, тогда вы находились под надежной охраной, – отозвался он с летящей кривой улыбкой. – Что же случилось?

– Чума.

Он посмотрел мне в глаза.

– Мне очень жаль. Я тоже потерял друзей во время чумы.

– В Венеции немного найдется людей, которые избежали этой участи. – Я жестом показала слуге принести еще вина, после чего отсалютовала собеседнику кубком. – За жизнь.

– И за красоту.

Лицо его было серьезным. Я пресытилась комплиментами, но его слова доставили мне удовольствие, и я улыбнулась. Он взял прядь моих волос и принялся накручивать ее на палец.

– Это – цвет огня, страсти, самой жизни. Это – цвет, который согревает душу.

Сердце мое забилось быстрее, к щекам прилила кровь, а внизу живота разлилось приятное тепло. Я хотела, чтобы он поцеловал меня – я, Селена Леонелли, которая ненавидит, когда ее целуют. Я позволяла клиентам лобзать мое тело, но никогда, никогда не разрешала им коснуться моих губ. Собственные желания ошеломили меня.

– Вы можете постоять совершенно неподвижно? – вдруг спросил он.

И вновь его слова поразили меня. Я вспомнила, как часто мне приходилось застывать, подобно статуе, пока меня осматривали будущие клиенты. Другие девушки флиртовали, хихикали и вертели бедрами. Но всегда и неизменно находился кто-либо, кто хотел меня.

Я кивнула.

– Вы позволите мне нарисовать вас? Но я не смогу заплатить вам много.

Я подумала о тех великих картинах, которые видела в церквях и салонах Венеции. Женщины, изображенные на них, вошли в бессмертие, и их красота оказалась неподвластна червям и личинкам.

– Да, – ответила я. – Когда?

– Мне нужно, чтобы вы встали на колени вот здесь, – сказал Тициан, подталкивая меня к подушечке на полу. Прикосновение его ладони обожгло меня сквозь тонкую ткань сорочки. – Теперь наклонитесь вперед, вот так.

Я повиновалась, опершись одной рукой об пол и глядя на него.

– Обопритесь одной рукой вот об этот горшок.

Он передал мне небольшой круглый кувшинчик с крышкой. Когда я перенесла на него вес своего тела, край его больно впился мне в ладонь.

– Я рисовал дочь своего соседа, но она не могла долго позировать мне в одном положении и начинала плакать, – сообщил он. – А мне только того и было нужно. Моя Мария как раз и должна была плакать и пребывать в отчаянии, но потом преображалась, став свидетельницей воскрешения мужчины, которого любила. Так что ее слезы пришлись мне очень кстати. Я уже буквально видел, какой должна быть картина. Но потом, когда я позволил ей уйти домой, ее мать сказала, что она более не может приходить ко мне, и что я жестоко обращался с нею. Жестоко! Неужели она не понимает, что я пытался создать шедевр?

– Так вы хотите, чтобы я заплакала?

Мысль об этом не внушала мне особого энтузиазма. Я не плакала с тех самых пор, как умерла Сибилла, и твердо решила, что больше никогда не стану этого делать. Слезы подрывают душевные и физические силы точно так же, как море разрушает замок из песка.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня и поняли, что ваш возлюбленный, оказывается, вовсе не умер, а по-прежнему жив, – сказал он.

Я вспомнила, как выглядела мать, когда к нам в палаццо пришел отец, как она босиком побежала по коридору и бросилась ему в объятия. Я простерла одну руку к Тициану.

– Да, – вскричал Тициан и склонился надо мной, схватив меня за руку. – Именно так! Не шевелитесь.

Он поспешил к мольберту и обмакнул кисть в краску. Он бросил взгляд на холст, затем посмотрел на меня и вновь перенес все внимание на холст. Очень скоро у меня заныла спина, колени заломило от боли, но я не шевелилась. Устремив взгляд в потолок, я старалась как можно точнее передать выражение лица матери, озаренное радостью. Ужас последующих событий заставил меня забыть, какой она выглядела тогда и как сильно любила моего отца.

– Когда пришла чума, я много думал о смерти, – вдруг негромко заговорил Тициан, касаясь холста кистью, испачканной красной краской. – Умер мой друг Зорзи. На самом деле, его звали Джорджоне Барбарелли. Он был великим художником. Почти таким же великим, как я. – Он одарил меня озорной улыбкой. – Я решил нарисовать сцену, которая произошла перед самым Вознесением, тот момент, когда Мария Магдалина видит, как Спаситель восстает с креста, и осознает дар его самопожертвования, понимая, что обязательно наступит такой день, когда и мы последуем за ним и испытаем собственное воскресение.

Плечи у меня поникли. Я-то думала, что почувствовала в нем необузданность и порывистость, стремление к свободе, не уступавшее моему собственному. А он, стоя передо мной, изрекал унылые банальности, которые я так часто слышала с церковного амвона. Но тут Тициан снова удивил меня.

– Я хочу показать, что Мария любит Иисуса, как женщина может любить мужчину, со всей силой ее страстной натуры, и как он тянется и стремится к ней. Он хочет дотронуться до нее, хочет ощутить прикосновение ее плоти к своей, но не может позволить себе этого. Для него настало время отказаться от всех этих страстей и желаний. Но она так красива, и так сильно любит его, что мысль о том, чтобы причинить ей боль, для него невыносима. И поэтому он говорит ей: «Не прикасайся ко мне», – но это в равной мере и мольба, и приказание.

Он произнес эти слова почти шепотом, так что я едва расслышала его. Я машинально повернулась к нему, чтобы лучше видеть его лицо. Он почувствовал мой взгляд и поднял на меня глаза.

– Не шевелитесь.

Я улыбнулась ему.

Он невольно улыбнулся в ответ.

– Чему вы улыбаетесь?

– Не знаю. Простите меня. Мне ведь полагается плакать, не так ли?

– Ваша улыбка нравится мне больше слез.

– Я могу встать? Я не привыкла столько времени проводить на коленях. – В моих словах прозвучал явный намек, но Тициан лишь вздохнул и с тоской посмотрел на холст.

Но ответ его прозвучал достаточно вежливо.