Старший егерь спешился, высматривая следы «бархата»[94] на стволах деревьев. Собаки рыли землю носами вокруг его ног, вынюхивая запах.

Цезарь задрал морду к небу и испустил долгий громкий вой, а потом побежал вперед, не отрывая нос от следа. Остальные собаки с радостным лаем устремились за ним. Старший егерь взлетел в седло, и все перешли на легкий галоп. Мы мчались напрямик по лесной чаще, огибая встающие на пути исполины и перепрыгивая через попадающиеся на пути упавшие стволы. Гарнет была хотя и низкорослой лошадкой, но очень быстрой, и скоро я оказалась в голове колонны. Впереди я увидела оленя, он бежал, подняв рога. Я заулюлюкала и дала шенкелей своей лошадке, заставляя ее ускорить бег.

Копыта стучали по земле, подали голос гончие, и охотничьи рога присоединили свой торжествующий рев к будоражащей кровь музыке охоты. Олень свернул и перепрыгнул через огромное упавшее дерево, скрывшись в зарослях на другой стороне. Король натянул поводья, останавливая своего жеребца.

– В объезд, в объезд, – закричал он, размахивая руками. – Ствол слишком толстый. Его не перепрыгнуть.

Но я ударила пятками в бока Гарнет, посылая ее вперед, к поросшему мхом гигантскому стволу. Я хорошо знала лес и уже прыгала через это упавшее дерево. На другой стороне была чистая прогалина, куда можно приземлиться.

– В объезд, – вновь закричал король.

– Здесь невысоко. – Сорвав с головы шляпку и торжествующе размахивая ею, я послала Гарнет в прыжок, и мы перелетели через ствол, имея несколько дюймов высоты в запасе.

Гарнет аккуратно приземлилась по другую сторону и устремилась в погоню за оленем, а вслед за мною через ствол упавшего дерева хлынули охотники и собаки. В мгновение ока гончие окружили оленя, и он остановился, выставив рога и грозя поднять на них любого, пока псы лаем и нападками удерживали его на месте.

Спустя некоторое время к нам присоединился король с остальными придворными. Лицо его потемнело от гнева. Он метнул неприязненный взгляд, после чего совершенно перестал обращать на меня внимание, хотя несколько вельмож приветствовали меня восторженными криками:

– Прекрасный прыжок, мадемуазель.

– Глупая ты девчонка, – прошипела мне на ухо Мари. – Неужели ты не понимаешь, что короля нельзя обгонять вот так? Ты выставила его на посмешище перед всем двором, и он тебе этого не забудет.

На глаза у меня навернулись слезы. Я ведь вовсе не намеревалась унижать короля, а всего лишь хотела показать ему, как умею ездить верхом. Мне пришлось вытирать злые слезы манжетой перчатки.

Старший егерь отступил в сторону, давая Его величеству возможность спешиться и обнажить кинжал. Король шагнул вперед и перехватил оленю горло. Светлая шкура животного окрасилась на груди кровью, хлынувшей из раны. Олень затрубил и тряхнул головой, а потом упал на передние колени и вновь заревел. Собаки завыли и дружно рванулись вперед, торопясь первыми добраться до поверженной добычи.

Я заставила себя смотреть, помня о том, чему меня учили. «Вы должны смотреть и запоминать увиденное, – говорил мне егерь. – Будьте благодарны оленю за то, что он отдает свою жизнь, чтобы мы были сыты. Без мяса мы ослабеем и будем страдать от голода. Но при этом не забывайте, что мы не убиваем ради забавы. Мужчина, который поступает таким образом, черен душой и прогнил изнутри, и его следует опасаться. Бойтесь людей, которые получают удовольствие от убийства».

И сейчас, глядя, как король отсекает переднюю ногу оленя и поднимает ее высоко над головой, с торжеством обводя взглядом шумно аплодирующих ему придворных, мне вдруг показалось, что он как раз из тех, кто получает удовольствие от убийства.

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция – октябрь 1662 года

Два годя спустя, когда я и думать забыла о происшествии в лесу, мне пришлось вспомнить потемневшее от гнева лицо короля и то, как он держал над головой окровавленную переднюю ногу оленя.

Кардинал Мазарини скончался в половине третьего утра 9 марта 1661 года. Едва узнав об этом, двадцатидвухлетний король заперся в его кабинете. Выйдя оттуда через много часов, он провозгласил себя абсолютным монархом, которому более не требуются советники. «Государство – это я», – заявил он ошеломленным министрам, которые с ворчанием удалились, ожидая, что через неделю он вновь призовет их к себе. Этого не случилось.

Другим, необъявленным, честолюбивым его девизом стало: «Une foi, un loi, un roi». Одна вера, один закон, один король. Хотя пройдет еще много лет, прежде чем Людовик XIV окончательно избавит Францию от гугенотов, – сотни тысяч их были убиты, проданы в рабство или отправлены в изгнание, – он приступил к делу сразу, начав с моей матери.

Поначалу, когда маркиз де Малевриер прибыл в Казенев в октябре 1662 года в сопровождении драгун, имея на руках предписание о заточении матери в монастырь, никто из нас ему не поверил. Это казалось нам ужасной шуткой.

– Но… я – баронесса де Казенев… и реформистка, – беспомощно проговорила мать.

– Таков приказ короля, мадам, – ответствовал маркиз де Малевриер.

Он был одет в черный бархат, с тяжелым крестом, украшенным драгоценными камнями, на шее, и его бородка клинышком лежала на белом кружевном воротнике.

– Но… этого не может быть… он знает, что я принадлежу к другой вере.

– Вы должны быть обращены в единственную истинную веру, мадам. Вы будете заточены в монастыре Анонсиадес до тех пор, пока настоятельница не убедится, что вы уверовали искренне. Ваше приданое и возмещение иных расходов за пребывание в нем будут возложены на это поместье. В сборах нет нужды. Монахиням не разрешено иметь личные вещи.

Мать смертельно побледнела.

– Позвольте мне самой взглянуть на приказ короля.

Маркиз де Малевриер протянул ей lettre du cachet[95]. Мать прочла его, прижав руку к горлу.

– Мои дочери… – выдавила она.

– Король, явив великое милосердие, поместил ваших дочерей под опеку государства, а меня назначил их опекуном до тех пор, пока не удастся устроить для них подходящий брак. Вы можете не опасаться за их безопасность.

Lettre du cachet, кружась в воздухе, упало на землю. Maman покачнулась и непременно упала бы, если бы один из солдат не подхватил ее. Ее усадили на небольшую повозку. Мы с сестрой плакали, кричали и призывали на помощь. Когда прибежал Монтгомери, солдаты выставили алебарды и едва не проткнули его насквозь. Повозка запрыгала на ухабах, и толчки вывели мать из ступора. Она упала на колени, протягивая к нам руки, и по ее лицу текли слезы.

– Mes fifilles! Mes fifilles[96]!

Тогда я видела ее в последний раз. Немного погодя до нас дошли известия о том, что с помощью своего кузена, прослышавшего о намерениях короля, по пути в монастырь она сумела бежать. Но Его Величество отправил в Кастельно войска, и маму под стражей доставили в аббатство, где она и умерла.

Лувр, Париж, Франция – июнь 1666 года

Через четыре года, когда мне исполнилось шестнадцать, меня призвали ко двору, где король кивнул мне своей массивной кудрявой головой и сказал с жестокой улыбкой:

– А, да, я помню вас. Вы все еще ездите верхом, мадемуазель?

– Разумеется, – ответила я. – А вы?

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия – апрель 1595 года