– Так легче избавиться от вшей, – сообщила сестра Берта.

– Вы ничего не говорили… Меня никто не предупредил… – Я все еще не могла отнять руки от головы. «Теперь мне придется носить парик, как древней старухе, – подумала я. – Не могу же я показаться при дворе с остриженными волосами! Но ведь парик стоит очень дорого…» Глаза мои наполнились слезами. – Кто дал вам право? Вы должны были предупредить меня. Я бы никогда не согласилась остричь волосы.

Сестра Тереза принялась собирать обрезанные пряди с пола.

– Не смейте! – Я схватила ее за руку. – Это – мои волосы. Вы, наверное, хотите продать их пастижеру[26]. Но они – мои. И если кто-нибудь и решит продать их, так только я.

Сестра Тереза пожала плечами, глядя, как я подбираю свои локоны и запихиваю их в свою дорожную сумку.

– Вам придется отдать нам и свою сумку. Она будет помещена на хранение в кладовую.

– Но в ней находятся мои письменные принадлежности. Мои перья, чернила, перочинный нож…

– Здесь вам ничего из этого не понадобится, – заявила сестра Тереза.

– Послушницам не разрешается писать письма, – добавила сестра Эммануэль.

– Но я должна писать. Я должна написать королю и друзьям при дворе. Я должна написать сестре, чтобы она знала, где я… Я должна писать рассказы. И как прикажете это делать?

– Рассказы? – презрительно поинтересовалась сестра Эммануэль. – Вы полагаете, что можете напрасно тратить время на создание подобной фривольной ерунды? Подумайте хорошенько, мадемуазель. – Она ухватилась за мою сумку, намереваясь вырвать ее у меня.

Я крепко держала ее.

– Вы не имеете права. Как вы смеете?

На помощь ей пришла сестра Берта. Дорожную сумку вырвали у меня из рук и вывалили ее содержимое на стол. Сестра Эммануэль переломила перья пополам, вылила чернила в помойное ведро, смяла листы пергамента и швырнула их в огонь.

Я попыталась остановить ее, но сестра Берта схватила меня своими сильными руками и не отпускала, даже когда я принялась лягаться, стараясь побольнее ударить ее тяжелыми деревянными башмаками.

– Salope[27], – всхлипнула я, – putain[28], – присовокупив еще несколько столь же сочных ругательств и проклятий. Но все было без толку.

Мои перья, чернила и бумага пропали, а с ними исчезла и последняя возможность написать прошение, чтобы выбраться из этой тюрьмы.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция – январь 1697 года

В ту ночь я лежала в постели и плакала. Слезы лились ручьем, сотрясая тело и перехватывая дыхание. В конце концов я замолкала, обессилев, но потом вновь вспомнила обо всем, чего лишилась, и начинала плакать снова.

Письменные принадлежности были самым ценным моим достоянием. А ручку из пера ворона я любила больше всего. Когда мой муж Шарль подарил его мне, то сказал, что оно такое же черное и блестящее, как мои волосы, и острое, как мой ум. Этим пером я писала только рассказы; для писем, игорных расписок и любовных посланий я использовала гусиные перья, подравнивая и затачивая их перочинным ножичком – последним подарком матери. Иногда у меня не хватало денег на портниху, но я никогда не скупилась на лучшие чернила и бумагу. Я разглаживала ее пемзой до тех пор, пока она не становилась белой и чистой, как моя кожа, готовая впитать быстрый полет моего пера.

Ну, по крайней мере связки моих драгоценных рукописей оставались в безопасности в сундуке. Впрочем, оставались ли? Не исключено, что монахини перерыли и сундук, выбросив все бумаги в огонь. Мысль об этом причинила почти физическую боль, перехватило дыхание, словно на грудь водрузили мельничные жернова. Сколько бессонных ночей провела я за столом, сидя над листом бумаги при свете свечи, вместо того, чтобы отдыхать после дневных трудов. Сколько часов украдено из обязанностей фрейлины, которые я посвятила письму, вместо того, чтобы стоять на ноющих ногах и деланно улыбаться фиглярским ужимкам королевских карликов. Три моих новеллы были опубликованы – анонимно, разумеется, дабы избежать внимания королевских цензоров. К вящему восторгу и удивлению, они очень хорошо разошлись и даже принесли мне некоторую сумму. В последнее время я работала над очередным рассказом, тайной историей Густава Шведского[29], который надеялась опубликовать в самом скором времени. Неужели же теперь все мои труды пойдут прахом?

Голова моя металась по тощей подушке, и я особенно остро ощущала отсутствие волос. Я провела рукой по жесткому ежику.

Волосы всегда составляли предмет моей особой гордости. Даже когда я была совсем еще маленькой, ими очень гордилась Нанетта. Каждый вечер она расплетала и любовно расчесывала их, пока я рассказывала ей о своих маленьких горестях и радостях. Тогда Нанетта была еще молода, и в ее черных глазах светилась нежность, а не яростный огонь. Под белой шапочкой она скрывала светлые и красивые волосы, и еще у нее была большая мягкая грудь, к которой я так любила прижиматься.

Раз в неделю она втирала мне в кожу головы розмариновое масло и осторожно расчесывала волосы частой мелкой гребенкой, давя на старом льняном полотенце всех обнаруженных вшей.

– Смотрите, какая большая, – говорила она.

– Ну-ка, дай посмотреть. Ого, это целый дедушка-вошь. Он достаточно велик, чтобы оказаться даже прадедушкой.

– Не понимаю, откуда вы их набираете столько. Могу поклясться, что еще на прошлой неделе этой мерзости у вас не было. Или вы опять играли с детьми мельника?

– Ну да. А с кем еще мне играть, Нанетта?

– Только не с курносыми крестьянскими детьми, которых поедом едят вши.

– Мы строили крепость, Нанетта, и играли в религиозные войны.

– Ох, моя маленькая кочерыжка, не нравятся мне такие игры. Нельзя ли выбрать что-либо более подходящее? Например, поиграть в куклы?

– Но это же так скучно. А нам нравится устраивать сражения. Я была предводительницей реформистов, а Жак – главарем вавилонских блудниц[30]…

– Бон-Бон! Не смейте так говорить. Вы должны быть очень осторожны.

– Почему? – Повернув голову, я удивленно воззрилась на нее.

– Не все во Франции думают так, как ваша матушка, Бон-Бон. Не забывайте, что реформисты проиграли войну, а король – да благословит Господь его душу – католик.

Я вздохнула. Мне было трудно понять, как король может быть нашим монархом и врагом одновременно. Нанетта явно пребывала в расстроенных чувствах. Я видела это по тому, как тяжело двигалась ее рука с гребенкой.

– Ой, больно! Не дергай так сильно!

– Простите меня, пожалуйста. Так лучше? Смотрите, вот еще какая большая.

– О, это, должно быть, прабабушка. Посмотри у меня за ушами, Нанетта. Там – детская, где живут их детки. Как ты думаешь, у вшей тоже есть детские комнаты, Нанетта?

– Имея столько деток, они обязательно им понадобятся, – проворчала Нанетта, поворачивая мою голову в сторону, чтобы расчесать волосы над ухом.

– Когда вши вырастут, они взберутся на гору и станут высматривать врагов.

– Захватчиков, которые живут на головах детей мельника.

– Да. А потом они отразят их нападение… Как, по-твоему, чем сражаются вши, Нанетта?

– Зубами, наверное. Не вертитесь, Бон-Бон. Если будете сидеть смирно, я расскажу вам сказку.

Нанетта казалась мне кладезем всевозможных историй: забавных сказок об озорной шкатулке или жене рыбака, пожелавшей, чтобы нос мужа превратился в колбаску; страшных историй о великанах, которые поедали маленьких девочек; о гоблинах и злых духах; волшебных баллад о пастухах и пастушках, которые любили друг друга. Если Нанетта хотела, чтобы я сидела смирно, – например, завязывая мне шнурки на сапожках или подшивая оторвавшуюся кайму на подоле, – ей достаточно было пообещать мне историю, и я моментально прекращала вертеться и жаловаться и вела себя тихо и послушно, что ей и требовалось.