Николай с увлечением слушал. Многое из того, о чем рассказывал Федор Иванович, ему уже было известно. Народная молва расцветила эти события добавочными подробностями, не всегда, как видно, точными. Теперь, без ненужных прикрас, образ Дяди Пети возникал из слов его соратника более простым и близким, более родным.

Николай слушал, и улыбка — знак признательности, восхищения, преклонения перед памятью героя — не сходила с его лица.

Вдруг, когда Федор Иванович замолчал, Анфиса Петровна произнесла:

— Слушай, слушай, Коля, то был отец твой!

Зачем она сказала это? Улыбка медленно сошла с лица Николая, но он не заплакал. Нет, не было слез в глазах Николая, не было горя. Память об отце сливалась с памятью о славном партизане, имя и образ которого всегда вызывали в душе у него чувство гордости.

— Перед смертью сына вспоминал, — добавил Савелий Дмитриевич, — беспокоился… Велел тебе, Николай, хорошим человеком вырасти.

— Вот видишь, — подхватила бабушка, — пора тебе задуматься, кем стать, — то ли доктором, то ли учителем, то ли дома строить будешь…

Она вопросительно глядела на Николая, а он снисходительно улыбался. Если еще недавно он уклонялся от подобных разговоров, то теперь уже мог бы ответить, что наверняка не будет ни строителем, ни врачом, ни педагогом — душа его лежала к другому, он хочет создавать механизмы.

— Кем-нибудь да стану, — ответил он тихо, спокойно, как говорят люди, увидевшие свой путь, поверившие в свои силы. Подняв глаза на Федора Ивановича, он с усмешкой добавил: — Барсуком не останусь.

— Как и положено, — подхватил тот, но продолжать не стал, умолк.

Молчал Савелий Дмитриевич, уйдя думами в недавнее и столь уже далекое прошлое. Вздохнула Анфиса Петровна, что-то прошептала про себя.

И вот наступила в комнате тишина, тягостная и душная. Никто из взрослых не хотел говорить, и Николаю стало не по себе. Он оглянулся на висевший на стене репродуктор: включить или не надо?

Но тут за дверью раздались знакомые легкие шажки и громкий голос Леночки:

— Бабушка, дай яблоко!

Дверь распахнулась, и Леночка стала на пороге. Тотчас, словно кончилось какое-то ненастье, привычно засуетилась Анфиса Петровна, поднял голову и улыбнулся Савелий Дмитриевич, Федор Иванович протянул девочке навстречу обе руки:

— Иди ко мне, боевая!

А Леночка, немного смущенная присутствием людей, которых она не ожидала тут встретить, потопталась на пороге, обошла стул Савелия Дмитриевича и прильнула к бабушке. Потом вдруг спохватилась и чинно сказала:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, — хором отозвались все четверо. Федор Иванович продолжал манить ее пальцем. Она подошла, узнавая его и не узнавая.

— Это вы нарочно постриглись? — И тут же вспомнила что-то более важное: — Дядя мастер, а вы умеете делать волшебные колеса?

— Зачем тебе? — спросил Федор Иванович, обнимая ее и привлекая к себе.

— Мне нужно такое колесо, чтобы оно само все катилось и катилось и меня бы всюду повело… Я хочу быть путешественницей…

— Понял, понял, — улыбнулся Федор Иванович, — так ведь у каждого человека есть такое колесо, и у тебя оно есть.

— Почему же я даже до Боровухи еще ни разу не добралась?

Федор Иванович поднял обе ее руки на уровень лица, приказал:

— Растопырь пальцы!

Девочка повиновалась.

— Вот!.. Десять пальцев — десять спиц твоего волшебного колеса… Что угодно людские руки сделают, куда угодно приведут тебя. Надо только учиться.

— Так поскорее примите меня в ваши ученики.

— Приму, приму, вот подрасти немного.

Поцеловав Леночку в лоб, Федор Иванович поднялся, подал руку Анфисе Петровне, попрощался с Николаем и Савелием Дмитриевичем.

— Поняли теперь, кто он? — спросил Савелий Дмитриевич, когда в коридоре затихли шаги мастера.

— Разве он не Зуев? — тотчас же откликнулся Николай.

— Зуев, конечно! Но людей с этой фамилией в нашей стране десятки тысяч. А этот еще одно имя имел, когда надо было особый экзамен держать. Имя это — Илья Муромец.

— Ну?!

Николай сорвался с места и бросился вслед за Федором Ивановичем.

Просидев дома несколько дней, Гена Князев явился в школу. Прибыл к самому началу уроков, лишив товарищей времени и возможности приставать к нему с расспросами. Предстоящая встреча с ними вообще не радовала его, и он охотно продлил бы свое пребывание дома, если бы это зависело от его воли.

В классе Гена держался как можно надменнее. Он все время глядел куда-то вверх, избегая взглядов товарищей. Очень ему нужно их сочувствие, расспросы, советы. Так, украшая класс своим присутствием, просидел он в полном молчании весь первый урок, не проронив ни слова и тогда, когда учитель вызвал его отвечать.

— Снова не приготовился? — раздраженно спросил учитель, выведенный из себя упорным молчанием Гены. — А времени у тебя было вдоволь!

Гена величавым кивком головы дал понять, что слышал этот недружелюбный выпад учителя, но прощает его, как прощает сегодня всех.

Раздался звонок. Теперь Гена нетерпеливо и беспокойно заерзал на скамье, бросая на мешкавшего учителя негодующие взгляды. «Кончайте и уходите скорее!» Наконец учитель закончил объяснение, стал складывать свою папку. Не ожидая, пока он выйдет, Гена ринулся к двери.

В дверях он неожиданно столкнулся с Марфой Тимофеевной.

— Подожди, Князев, не убегай!

И тут все впервые в это утро услышали голос Гены:

— Следующий урок — физкультура, а преподаватель болен, — произнес он, отступив в сторону, но не отходя от двери. Его намерения были ясны: пропустить Марфу Тимофеевну в класс, после чего юркнуть в коридор.

Но вслед за классным руководителем вошли завуч и пионервожатая. И каждый из них говорил Гене:

— Не уходи!

Словно опасаясь, что Гена все же убежит, Марфа Тимофеевна взяла его за руку, повела к столу, поставила у доски.

По какому праву его задерживают?.. И зачем лезут сюда эти ученики из восьмого, девятого, десятого классов?.. Гневный протест готов был сорваться с губ Гены, но когда увидел и директора школы, входящего в класс, он сразу потерял самоуверенность, осунулся, виновато опустил голову и неожиданно почувствовал слезы на глазах. Ясно. Николай и Лева нажаловались на него. Сейчас пойдет разбирательство, и строгого выговора ему не миновать. Значит, прощай мотоцикл. Отец наверняка запретит даже прикасаться к нему…

Но ожидания Гены были обмануты: разговор на собрании пошел совсем о другом. Марфа Тимофеевна просто-напросто предложила создать при школе мотоциклетный кружок. Она сказала:

— Я знаю, охотников записаться в этот кружок будет много. А вот кому быть руководителем?

— Пусть Самохин будет! — раздались голоса с мест.

— И Ракитин… Вместе пускай. Они мотоцикл как свои пять знают.

Гена, ликовавший в душе по поводу того, что разговор идет не о нем и что про его поступок, очевидно, никто, кроме Левы и Николая, не знает, почувствовал укол задетого самолюбия. О нем, лучшем гонщике школы, никто и не вспомнил. Все Николай да Лева, Лева да Николай… Подумаешь, собрали из хлама какого-то крокодила!

И все же, когда дело дошло до голосования, он первым поднял за Николая и Леву обе руки.

Потом выступил директор и сказал, что рабочие завода, шефствующего над их школой, обещали подарить новорожденному кружку мотоцикл отечественной марки — «Киевлянин».

— А пока, — заключил он, — придется просить Леву и Николая, чтобы они на первое время, так сказать, обеспечили нам техническую базу — дали свой мотоцикл.

Ребята не возражали. Тогда Марфа Тимофеевна достала из портфеля какую-то книгу и протянула ее Николаю.

— Вот вам — для теоретической подготовки.

На обложке был нарисован мотоцикл, а под ним красовались выбитые золотом три магических слова: «Устройство… эксплуатация… вождение».

— Спасибо, — смущенно произнес Николай и тут же озабоченно добавил: — Вот только не знаю, сумеем ли мы все как следует объяснить. Если бы попросить Федора Ивановича…