А так — нашалили, набрали еды, да и пошли с ней, исходящей паром прям на подносах. Выбрали на пляже местечко поприличней, и ну наминать халявной еды.

И говорили, говорили при этом. Не переставая.

— Папка у меня — мастер на все руки, — рассказывала Инга. Она уже успела рассказать историю, как её отец стал ускоренным. Про институт, неудачный эксперимент, странности, начавшие твориться с его телом. Как им заинтересовались военные, как сбежал, вдруг ускорившись и прятался до утра в стогу. Как потом спустя какое-то время встретил свою будущую жену. — Учёность, как ни мотала и била его жизнь, всё никак из себя вытравить не может. Или не хочет. Упёртый. Вот все вы, мужики, — тут она запустила в Диму коркой хлеба. Тот возмущённо вскинулся, потом, хитро прищурясь, стал сооружать катапульту из ложки и китайских палочек для еды. В качестве снарядов заготовил зелёный горошек, — упёртые. В общем, сам же понимаешь, нужно идти в ногу со временем, мобильность и коммуникабельность — наше всё. Не удивляйся моей зауми, поживёшь с учёным — и не так выражовываться будешь. Ну так вот. Он, мамка моя, я — все ускоряющиеся, вот блин, прицепилось же твоё словечко, а?

— А как ты называла… называешь это… состояние? — Дима с трудом увернулся от обголданной куриной косточки. Пиу! — снова улетела зелёная горошина. И снова Инга поймала её ртом… блин, да так соблазнительно, что румянец вновь запрыгнул хлопцу на щёки.

— Я-то? Да ты слышал: лёд там, озеро… смерч. В зависимости от того, как вода во мне бежит. А так, в общем, говорю, мол, я смываюсь. Папка вообще придурковато называет: «состояние переменного перманентного стазиса». Мамка вот тихарит кошмарно. Всегда себе на уме. Но однажды мы как-то нажрались… ой, да не смотри на меня так, я уже совершеннолетняя! Вот тебе! — ложка с гулким звоном впечаталась в лоб скептически вздёрнувшего брови Димы.

— Ай! — Суперпупс потёр «место приложкения» — и с коварным выражением лица стал прилаживать на «катапульту» редиску.

— Ну так вот, — продолжила Инга, успешно отфутболив редиску всё в тот же многострадальный лоб. — Выпили мы с ней глинтвейна, и она проболталась, что она в своё «второе состояние души» уходит по поэтическим дорожкам. Для неё это состояние — царство поэзии и музыки! Она столько стихов знает! Столько ритмов! Вообще у неё идеальный слух и офигез… прекрасная память! Как-то ехали мы долго, скучно стало — а она возьми да и начни по памяти декламировать «Евгения Онегина»! Пока до места добрались, половину поэмы рассказала! И ни разу не сбилась! Да ещё и интонацией играет. Феномен! Но мы отвлеклись. Папаня мой, говорю, мастер на все руки. А когда мы в машине едем, да ещё и ускоренные…

— Фига се! А как? Блин, да у меня на велике не получалось!

— Ха! Магия, братишка. Магия!

— В рот мне ноги! Демон! — решил подыграть ей Дима, вспомнив нашумевшие в сети ролики с «уличной магией Дэвида Блэйна».

— Именно. Хватит меня перебивать, нигадяй! Нигодник, — она шутливо «избила» его укропиной. Он шутливо изобразил «избитого укропиной». Как-то вот легко с ней было дурачиться. — Ну так вот — три! Между ускоренной машиной и нормальным миром связи — нормальной такой связи, чтобы радио там послушать или позвонить кому — не применишь ведь. Не сочетаются времена, частоты вещания и приёма и вся эта научная дребедень. А папка измыслил, как сочетать. Сварганил прибор на выдвижной штанге, который каким-то непонятным мне способом «пакетирует данные» — понятия не имею, что это значит — и отправляет в «иной мир», по ту сторону ускорения. Наверное, это всё же просто, раз папка на коленке собрал из подручных средств. Да, конечно, аналогично и обратное: извне прибор получает сигнал, собирает из медленно прилетающих кусочков, формирует сообщения — и транслирует внутри салона ускоренной машины. Радио, конечно, не послушаешь, но вот SMS, например, отправить или позвонить кому — это запросто.

А Дима в ответ ей рассказал о «призрачном пожарном», которого из него сделали.

— А, так вот почему ты тогда был в этом странном карнавальном наряде?

— И ничего не карнавальном! Это тебе не хухры-мухры, это огнетермостойкая боевая одежда пожарных! Вот! — он от важности даже палец вверх поднял. — Кстати, о «тогда»… А кто это с тобой был?

— Псих.

— Псих?

— Ещё какой!

— А на самом деле…

— И на самом деле. Да ты не бойся! Он не такой страшный, как может показаться на первый взгляд.

— И ничего я не…, - буркнул Дима. — А чё он такой?

— Мамка его в детстве уронила. Головой об землю ударился. Раз эдак пятьдесят. Да откуда я знаю? Он всегда такой. Только он не страшный, нет. Забавный. Хоть и жестокий. — Она передёрнула зябко плечами. — У нас с ним вообще мирный, так сказать, договор. Правда, заскоки у него периодически. Ты на его глаза не попадайся — и всё будет ОК.

«Вот, значит, как. «На глаза ему не попадайся». То есть она что, не собирается меня с ним знакомить, так сказать? А раз не собирается, то наша встреча — не задумка тех самых «третьих сил»? Или хитроумная уловка, чтобы я поверил? Хотя… и тогда она меня предупредила, чтобы бежал тотчас, как уйдут. Да и вообще — не выдала этому психу. Тогда зачем я ей нужен? Как-то она меня нашла. Значит, кто-то ей в этом помог. И раз с другими знакомить не хочет, то у неё на меня особые планы? Какие? Сейчас попробуем прощупать».

— Ну ведь он не один?

— Кто? Псих? Не один, нет, — девушка нахмурилась и закусила губу.

— И я, — осторожно спросил Дима, — должен держаться от всех подальше?

Она как-то странно на него взглянула. Как-то очень по-взрослому. Казалось, из этих глаз на него смотрела не восемнадцати-двадцатилетняя девушка, а вполне себе зрелая женщина, побитая временем и событиями, в это время произошедшими.

— Они бандиты, милый мой Дима. Самые настоящие, — хрипло сказала она. И было в её голосе столько обречённости и покорности судьбе, что Суперпупс поверил сразу, без малейших колебаний. — Они крадут, бьют и убивают. И я вместе с ними, — закончила она совсем уж невероятно.

Ложка-катапульта дёрнулась вместе с Димой. Задрожала вместе с его руками. А в нём боролись два чувства: страх перед тем, что она сказала и осознанием того, кто перед ним сидит и страх за неё. Он не знал, не мог решить, как её принимать. Как бандитку, которой от него что-то нужно или как любимую, которую нужно от всего этого страшного спасти, выдернуть из криминального ада.

Видать, борьба, что творилась у него в душе, более чем явно отображалась на лице. Но в какой-то момент полупустые подносы, что стояли между ними, улетели в сторону, а она одним гибким кошачьим движением прильнула к нему, улёгшись на колени, зарывшись в него подобно испуганному котёнку. Её била мелкая дрожь, она льнула к нему то ли жажда защиты, то ли — поддержки. Рука его непроизвольно очутилась на её затылке, потом опустилась ниже, прошла по спине. Поглаживая. И вновь. Вновь. Он что-то зашептал, что-то маловразумительное, успокаивающее. А она судорожно вздохнула, прильнула к нему и чуть ли не заурчала от удовольствия. Не говорила никаких слов, ничего не просила и не требовала. И без всего этого он принял решение. Он её спасёт. Он вырвет её из рук бандитов.

«Не твоя она, Псих! Моя! Моя! Никому её не отдам!»

Все люди в мире делятся на две категории: на тех, кто любит, когда его по утрам будит любимый человек ударом подушки по голове — и на всех остальных.

До недавнего времени Дима принадлежал ко «всем остальным» по множеству причин. Например, у него не было любимого человека, который будил бы его по утрам. Нет, ну, конечно, маму он любил, и она частенько расталкивала его мычащую «яужевстал» тушку, но то ведь — мама. То ведь — святое! А вот любимой у него не было. До недавнего времени.

А ещё до недавнего времени он ненавидел в принципе утро. Потому что был совой. Потому что вёл геймерский и ночной образ жизни. Потому что только ночью он мог остаться с самим собой наедине. С собой — и с собственным миром.