Адмирал Рейценштейн по непонятным причинам сделал вывод о том, что в «зимнее время более 5 дней отряд ходить не должен».
Таким образом, первая операция Владивостокского отряда оказалась практически бесполезной. Она не привела ни в какой мере к изменению в дислокации японских морских сил.
Адмирал Катаока со своим отрядом с 6 февраля базировался и продолжал базироваться на залив Такесики (остров Цусима), обеспечивая предстоящую перевозку в Чемульпо 12-й японской дивизии, посадка которой на транспорты в Сасебо началась 15 февраля.
Требовалась вторая попытка… и срочно.
Глава девятнадцатая. Флибустьерские волны.
«Блу-ааа…»
Услышав так хорошо знакомый ему за последние дни звук, Семёнов, старший офицер крейсера «Лена», аж передёрнулся…
У стены коридора, согнувшись над ведром в три погибели, страдала одетая в мешковатую холстину армяка женщина – не иначе, запойная подзаборная пьянь…
И уже совсем прошёл Семёнов мимо, досадливо подёргивая кончиком уса – как можно себя так ронять! – как вдруг серо-пепельный завиток, выбившийся из-под серого же платка, вдруг резанул по сердцу давно забытой болью…
Да нет, откуда… глупость какая…
Не чуя под собой ног, Семёнов осторожно приблизился к охватившей лагун бичихе, взял её за хрупкое плечо вдруг вспотевшей ладонью предательски задрожавшей руки…
Горло Семёнова внезапно пересохло…
«Катя?! Это… ты?!»
«Нет, это насрали… дай руку, Семёнов, не видишь – блюю…»
Да, это была она – умница, отличница – курсистка, знаток теософии, заядлая курильщица ганджубаса… когда -то его – Катя…
Нет, то что Катя в конце -концов оказалась на каторге – Семёнова как раз не удивило… просто, такое счастливое совпадение – Что она оказалась здесь и сейчас.
Видите ли, с шестидесятых годов какой-то чёрный рок довлел над самой лучшей частью учащейся молодёжи…
Как там у Некрасова?
«Судьба ему готовила
Путь славный!
Имя громкое – Народного Заступника.
Чахотку и Сибирь.»(с)
Поэтому через полчаса, в дешёвой забегаловке (пока дамы располагались за столиком, Семёнов подозвал лао Хвана, и тот за четыре минуты реализовал семёновский брегет – за четверть цены… ох, недаром корейцев называли жидами Дальнего Востока-оборотистый торговый народ! а огородники какие!… но всё равно, ведь денежки следовало немедленно добыть, с учётом новых обстоятельств), косясь на конвойного солдата, который наливался горячим чаем за соседним столиком, он заговорщицки шептал:«Эх, Катя Катя… говорил же я тебе, не водись ты с этими… Фотиевой да Крупской!»
Семёнов вовсе, как всякий образованный человек, не испытывал ненависти к врагу… полагая Катю политическим преступником, он отдавал себе отчёт в том, что она, наверное, уж сделала что-то ужасное, но…«Значит, по другому она поступить не могла!»(с)
Сразу вспоминается университетский профессор, заявивший талантливому студенту Саше Ульянову:«Коллега, но можно ли так увлекаться изучением кольчатых червей, когда народ страдает…»
Умненькая Кэт старалась семёновские заблуждения не рассеивать…
От того на вопрос:«А твоя подруга… она тоже из эсдеков?» – почти честно отвечала:«Нет, Лена у нас скорее из анархо-синдикалистов!»
Лена, по своему обыкновению, косясь на Семёнова своим бесстыже-невинным взором, даже подумала: «Во как! Надо запомнить… меня ещё никто так не срамил.»
«А почему ты… уехала? Я ведь тебя искал…»
Катя задумалась… Причиной спешного отъезда на историческую родину, в Малороссию, было некоторое недоразумеие с коллегой Наденькой Крупской.
После очередного посещения гомеопатической аптеки, содержавшейся уроженцем Амстердама, Катю здорово «пробило на ха-ха…» и она всего-то назвала Наденьку толстожопой миногой. Думала, ей будет тоже смешно…
Страдающая Базедовой болезнью, от чего у неё постоянно были выпучены глаза, Крупская больше, однако, обиделась на эпитет «толстожопая». Ну, был у человека такой пунктик – страстно хотелось влезть в прошлогоднюю юбку…
И, мучаемая фрустрационными переживаниями, Наденька, как интеллигентная барышня, залепила Кате смачную оплеуху – за что была тут же крепко Катей побита.
Ну, это пол-беды… поцапались курсистки малёк, с кем не бывает… вот только не надо было втыкать ручку со стальным пёрышком номер восемьдесят четыре в глазик товарищу Мартову (он же Цедербаум), политическому организатору учащейся молодёжи, который влез их разнимать.
«Две собаки дерутся – третья не мешай!»
«Ну, видишь ли, Семёнов… есть вещи, о которых я не могу сейчас говорить, ты же понимаешь…»(товарищ Мартов после этого случая широко стал известен в узких кругах по своей новой партийной кличке «Кривой»)
Семёнов конспиралогически закивал…
Малость заскучавшая Лена, почувствовавшая затруднение подруги, мигом сменила тему разговора:«А скажит-и-и-ите, мужчина… это у Вас в кармане револьвер, или Вы к нам так хорошо относитесь?»
Семёнов густо покраснел… побочным эффектом от лечения почек (кстати говоря, впервые за последний год почка не ныла – и мочился Семёнов вполне свободно, без боли и и уж совсем без признаков крови в моче) стала постоянная, чисто подростковая эрекция… и, как сказал бы доктор Фрейд, подростковая же гиперсексуальность… Семёнову теперь очень хотелось, причём хотелось абсолютно всех и постоянно…
«А! Катя, у тебя что, проблемы с желудком? Так давай я тебя сведу к замечательному лекарю…»
Через полчаса старый, очень старый даос долго-долго щупал Катин пульс… при этом Катя, раздувая ноздри как призовая лошадь, всё принюхивалась к хорошо ей знакомому травяному аромату…
Против ожидания, золотых пилюль лекарь Кате не назначил – ограничившись иглоукалыванием, и советом получше питаться, чаще есть фруктов, побольше гулять на свежем воздухе и почаще смотреть на красивые вещи, без желания ими обладать…
Увидев, как Семёнов без трепета отсыпает лекарю серебрянные таэли, Лена провела розовым кошачьим язычком по своим капризно надутым губкам:«Катя, шоб мне ежика родить! Но этого лоха мы с тобою выдоим досуха!»
(Примечание автора. Вообще слово «лох» преступный мир заимствовал в XIX веке из тайного языка бродячих торговцев вразнос – коробейников, или офеней. На офеньском языке (фене) «лохом» называли сохатого (от сохи) мужика: «Лохи биряли клыги и гомза» («Мужики угощали брагою и вином»).
Уже тогда у слова был оттенок несколько пренебрежительный, о чём свидетельствует форма женского рода «лоха» (или «солоха, лохушка») – дура, нерасторопная, глупая баба. Оно и понятно: бродячие торговцы вечно надували простодушных селян.
Но и мошенники-офени тоже не изобрели «лоха», а заимствовали его у жителей русского Севера.
Так в Архангельской губернии и в других местах издавна называли сёмгу – рыбу семейства лососевых. Беломорские лохи – рыба глуповатая и медлительная, а потому чрезвычайно удобная для ловли.
О чём свидетельствуют, например, поэтические строки Фёдора Глинки, писавшего в стихотворении «Дева карельских лесов» (1828):
«То сын Карелы молчаливый
Беспечных лохов сонный рой
Тревожит меткой острогой.»
Сейчас на Белом море, «лохом» называют «горбыля лошалого». То есть горбушу после нереста. Горбыль после нереста «лошает», заживо гниет перед тем как сдохнуть. Пройдохи собирают руками эту полудохлую рыбу и умудряются продать приезжим лохам.)
(Интерлюдия.
«Вероятно читателей ожидает неспешное перечитывание „Работ Исторической комиссии по описанию действий флота“ с форума „Мейдзи“ в разбавлении ряда мемуаров с некоторым количеством исторических, и не очень, анекдотов для „живости повествования“. – пишет мне Взыскательный Читатель…
Да! Очень хотелось бы почаще цитировать это весьма интересное и очень познавательное исследование… но, помилуй Бог! Семнадцать ведь томов… многовато будет!
Впрочем, не думаю, что милые барышни, для кого я пишу сей бульварный рОман, читывали хоть бы Егорычева (честно говоря, изрядно незаслуженно подзабытого)… а ведь я практически ничего не выдумываю!
