— А ты взял? — спросил Жур.

— Ну, для чего?

— Значит, ты взятки не берешь?

Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал ему взятку. Егоров покраснел. Он готов был сломать нэпману пенсне, переломать все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова? И как он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он думал, что взятки дают как-то по-другому…

Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще какой-то парень в дорогой пыжиковой шапке и в борчатке с мерлушковым воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на воротнике у Ани Иващенко, которую Егоров встретил вечером, несколько часов назад. Но теперь ему казалось, что это было очень давно.

Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался.

За ними шли еще два человека, не знакомых Егорову.

— Вот он, гроза морей, — втолкнул в коридор парня Воробейчик.

— Прямо из Читы прибыл? — спросил парня Жур. — Папаша говорит, что ты в Читу отбыл…

— Я его с крыши ссадил, — кивал на хозяйского сына Воробейчик. — Он залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки, — Воробейчик достал из-за пазухи тяжелый пистолет кольт. — А я его тихонько из-за трубы, как кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника, если бы он оказал сопротивление…

— Эх! — снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об пол. Потом стал расстегивать борчатку с оторванной полой.

Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши.

Под борчаткой у него были синяя косоворотка, опоясанная шелковым шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки, обшитые полосками коричневой кожи.

Егоров с интересом смотрел на него.

Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, — настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить шофера. Мог убить кого угодно. И, наверно, убивал.

Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем не заметил. Хозяйский сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках на Борзовском базаре. И у него такие же, как у них, нахальные, насмешливые глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен.

Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало, стал расчесывать мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу.

— Для чего же ты учинил стрельбу? — спросил его отец, как спросил бы, наверно, всякий отец набедокурившего сына.

— Вы, папаша, не суетитесь, — ответил сын, собирая с расчески опавшие волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман.

— Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, — улыбнулся Жур. — Ломик, надеюсь, у вас найдется?

— Девок тут развел! — закричал на отца сын. — Они все сыскные. Для чего они были тут нужны?

— Ломик, — повторил Жур. И спросил: — Сами будете поднимать пол или нам придется?

— Я у вас на службе не служу, — огрызнулся сын. — И служить не буду…

— Это определенно, — подтвердил Жур. — Служить ты у нас не будешь, нет.

Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото.

— Это что тут, в углу? — показывает Жур. — Надо разобрать.

Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало — сперва ногой, потом руками, Егоров начинает ему помогать. Они вытаскивают из кучи тряпья ватное одеяло, тянут матрац, набитый мочалом.

И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет, наверно, трех, со всклокоченными волосами.

— Ну, ты, сопляк! — сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на все, на всех. Он уверен, что таким сердитым и должен быть всегда работник такого учреждения.

Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла.

— Мальчик, — удивляется Егоров.

— Уберите ребенка, — обращается к женщинам Жур. — Чей это ребенок?

На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке.

— Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила…

— А как Веркина фамилия?

— Кто ее знает, как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка…

Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею.

— Глядите, признал отца, — засмеялась женщина в цыганской шали.

Егоров покраснел.

— Кешка, — сказала Дуня мальчику, — это твой отец нашелся. Поцелуй папочку.

Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.

— Ничей? — спросил Егоров старуху. — Совсем, совсем ничей? — и повернулся к Журу.

— Работай, — нахмурился Жур. — Тут не детский дом. Положи ребенка…

Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл его плечики байковым одеялом.

Зайцев уже оторвал топором плинтус и стал вырубать первую от стены доску.

— Подожди-ка, не так, — взял долото Егоров. — Она так может расколоться…

— Ну и пусть, — продолжал орудовать топором Зайцев. — Жалко, что ли…

— Подожди, — опять сказал Егоров.

И подсунул долото в то место, где забиты гвозди. Надавил коленом на ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно пахнув старой, слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в то же время чуть расколотая смолистая доска вдруг запахла свежей лиственницей или сосной, будто под слоем тлела, таилась жизнь. И вот она обнаружила себя.

Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно не один год провел на этой работе. Он делал теперь это с явным удовольствием. Но вдруг над его головой закричал Воробейчик:

— Ящик!

Под полом оказалось три ящика — два длинных и один квадратный.

В длинных ящиках лежали короткие японские карабины, обмазанные по стволам вонючей желтой мазью и обернутые в вощеную бумагу. В квадратном ящике — обоймы с патронами.

Вечером 18 декабря ответственный дежурный срочно вызвал меня в МУР. Когда назвал товарищей, которых в тот вечер собирал у себя начальник Московского уголовного розыска Виктор Петрович Овчинников, я понял — случилось нечто чрезвычайное. Вызваны были Георгий Тыльнер, Филипп Безруков, Николай Осипов, Дмитрий Колбаев, Иван Свитнев, Виталий Реутов, Иван Челядко. Это был в какой-то мере ударный отряд МУРа.

Ожидая Овчинникова, мы обменялись предположениями, ни одно из которых не подтвердилось. Могли ли мы догадаться, что будем расследовать преступление, совершенное в сотнях километров от Москвы.

— Времени у нас мало, поэтому буду краток, — сказал Овчинников. — Всем вам, очевидно, известно о преступлении в Мелекессе. Там убита и ограблена депутат Чрезвычайного VIII съезда Советов Пронина. Убийство совершено около десяти часов вечера. В поезде Пронина встретила знакомую, они с вокзала вместе отправились домой. Недалеко от кладбища их встретили трое. Знакомой Прониной удалось бежать. Вот, собственно, и все. По указанию правительства мы должны организовать бригаду и расследовать это преступление. И сегодня же, повторяю, сегодня же, выехать в Мелекесс.

От Овчинникова мы узнали, что в Мелекессе над расследованием уже неделю работают бригады оперативных работников из Куйбышева, из Центророзыска, ну и, разумеется, местная милиция. Результатов пока нет.

— Будем находиться в Мелекессе до тех пор, пока не раскроем убийство, — сказал Овчинников. — О работе независимо от результатов мы должны ежедневно дважды докладывать в Москву. Беспрепятственная связь нам будет обеспечена.

— Мне хотелось бы задать один вопрос… — начал Тыльнер.

— Отвечаю сразу — я не могу на него ответить. Сейчас вы знаете столько же, сколько и я, — Овчинников невесело улыбнулся.

В чужом незнакомом городе предстояло раскрыть преступление, совершенное десять дней назад, когда свежих следов не осталось. К тому же до нас там уже работали несколько групп оперативников.