А фашисты приближались. В конце сентября в поселке уже можно было услышать артиллерийскую канонаду. Наступила пора уезжать и нашей семье. Отец пришел домой тогда под утро. У него было усталое лицо, давно не высыпавшегося человека, ввалившиеся глаза, заросший густой щетиной подбородок.

— Думаю я, Марфа, — обнял он мать, — что вам надо к твоим старикам в Дмитровск податься. Здесь меня каждая собака знает, значит, чуть что — тебя как жену милиционера схватить могут. А там дело другое. К тому же — отец, мать, брат. Да и от родного дома не так далеко.

На том и порешили.

Последнюю ночь мать, сестренка и я провели в милиции. Мы не раздевались, не ложились. Казалось, что прямо за стеной тяжело бьют орудия, торопливо стучат пулеметы. Свет не зажигали.

Отец шел за нашей телегой до самого конца березовой аллеи. Потом поцеловал нас всех по очереди и остановился, положив руки на автомат. Он долго смотрел нам вслед.

В тот же день Локоть заняли немцы. Отец ушел в лес через огороды одним из последних, когда фашистские мотоциклисты уже мчались по улицам поселка. То была не безрассудная храбрость, поступить так ему предписывал долг. Капитан покидает судно последним, а отец был в те дни капитаном — исполнял обязанности начальника райотдела.

Не успели фашисты войти в село, как тотчас же объявились предатели. Один выдал врагу часть партизанских баз. Другой помог гитлеровцам организовать налет на «Зуевскую караулку» — лесную сторожку, где собралась одна из трех групп Брасовского партизанского отряда «За Родину» — Столбовская…

Но самое худшее было впереди.

Как-то отца направили выводить из окружения воинскую часть. Лесами он довел бойцов до линии фронта. Обратный путь лежал через деревню Боброво. Но оказалось, что там находится мощная фашистская застава. Обходя ее, отец попал в Дмитровск-Орловский. И, естественно, не смог побороть в себе желание увидеть семью.

А нам жилось несладко. В доме остановилось несколько офицеров, и нас выселили в холодные сени. Мы бы, наверное, умерли с голоду, если бы не денщик. Готовя своим хозяевам пищу, он нет-нет да и совал нам украдкой то кусок колбасы, то миску каши.

— Эссен, эссен, кушайте, — говорил он матери, — киндер совсем плех, — солдат кивал на нас и втягивал щеки, изображая крайнюю степень исхудания.

…Никто сейчас точно не знает, как это произошло. Одни говорят, что отца увидели знавшие его локотские полицейские, на беду оказавшиеся в Дмитровске. Другие считают, что за ним охотились специально. Как бы то ни было, но отца схватили фашистские прихвостни.

Откуда-то, словно из-под земли, тотчас же появился Гнидин. Тот самый, что в тридцатом году обещал встретиться с отцом на узкой дорожке. Со слезящимися, в прожилках глазами, обрюзгший, он прыгал вокруг отца, захлебываясь собственным криком:

— Ну что, чья взяла? Не твоя — наша!.. Уж теперь-то мы с тобой сочтемся!

Несколько дней отец просидел в Дмитровской тюрьме. Обезумевшая от горя мать решилась на отчаянный шаг. Несмотря на снег и мороз, пешком отправилась со своей сестрой в Локоть, чтобы найти там людей, которые, как ей казалось, могли бы хоть чем-нибудь помочь отцу. Тщетная надежда!..

— Попался наш соколик, — встретил их на улице начальник локотской тюрьмы, известный конокрад, а потому старый недруг отца. — Пора, пора! Веревка для него давно свита… Постойте, а вы-то почему на свободе гуляете? Родственнички милиционера — и не за решеткой?! Непорядок!..

И мать с теткой тоже очутились в тюрьме.

А потом отца повезли в Локоть. У дома, где мы жили, сани остановились. Приземистый кривоногий полицай заскочил в сени:

— Эй, вы, одевайте своего… Да поживее! — Затем оглянулся и, увидев, что кроме меня и сестры, на него никто не смотрит, распахнул сундук и начал совать себе в карманы и за пазуху все, что попадалось под руку.

Я выбежал на крыльцо. Отца было трудно узнать: все лицо в синих кровоподтеках, без шапки, без сапог, побелевшие на морозе руки туго связаны за спиной.

— Папка! — закричал я и бросился к нему. Один из полицаев отшвырнул меня прикладом винтовки.

— Не смей прикасаться к ребенку, подонок! — неожиданно громким и твердым голосом выкрикнул отец и, изловчившись, ударил полицая ногой. Секундой позже враги набросились на него всей сворой, повалили на дорогу, начали топтать…

Они везли его до Локтя почти двое суток — раздетого, голодного, избитого. На ночь оставили на морозе, а сами пьянствовали до утра в жарко натопленном доме. Доставив наконец в поселок, полуживого бросили на каменный пол одиночки.

Незадолго до этого партизаны совершили на Локоть отважный налет. Фашисты не досчитались после него более полусотни полицаев. Вот почему враги особенно зверствовали в те дни.

Страшные вещи рассказывают люди, сидевшие в локотской тюрьме: бывший партизан Семен Сергеевич Кузнецов, вдова погибшего от рук фашистов директора заготконторы Дмитрия Ивановича Русакова — Елизавета Андреевна Белоцерковникова и многие другие (мою мать к тому времени все-таки выпустили). Враги схватили председателя одного из местных колхозов «Новинка» А. Зайцева, вырезали на его спине пятиконечную звезду, а потом казнили. Раненого председателя другого колхоза — «Новый путь» — К. Литвинова они еще живым посадили на заостренный кол.

Изощренно истязали и моего отца. Приносили в камеру горшочек с едой, которую мать, отрывая от нас, заботливо готовила дома, и якобы нечаянно опрокидывали его на пол… Пороли шомполами, докрасна раскаленными на огне. Закладывали его пальцы между дверью и рамой, в том месте, где находятся петли, и с силой затворяли дверь…

Но отец держался! Более того, во время минутного свидания, что тайно устроил один из потрясенных его поведением полицаев, он сказал матери:

— Я бы мог попытаться бежать. Но ведь тогда вас всех повесят…

В зимний морозный день отца полураздетого привязали к саням и приволокли по снегу на центральную площадь. А здесь уже была сооружена виселица.

…Трое суток раскачивал ветер давно окоченевшее тело, стучал превратившейся в лед нижней рубахой. Исхудавший, с босыми ногами, отец был издали похож на четырнадцатилетнего подростка…

Во время моей поездки на Брянщину мы много говорили об этих тяжелых днях с нашей бывшей соседкой Дарьей Петровной Гуреевой, уже совсем старенькой, седой. И она повторила слова, впервые сказанные более сорока лет назад моей матери:

— Герой он у вас, истинный герой… И в моей семье тоже горе, — обняла меня за плечи Дарья Петровна, — меньшой-то мой тоже погиб. А ведь Толику едва-едва шестнадцать минуло… И он за Советскую власть боролся, партизанам помогал… Но люди за них отомстили.

Дарья Петровна минуту помолчала, потом, смахнув слезу, как-то очень торжественно заключила:

— Знаешь, хожу я теперь по Локтю, смотрю на небо, на солнце, слушаю, как люди смеются, ребята песни поют, и думаю: вот за это Толя и жизнь отдал. И тебе советую: как об отце подумаешь, почувствуешь, что слеза глаза щиплет, по сторонам погляди, жизни порадуйся. И ясно тебе будет, что не напрасно твой отец Станислав Филиппович муки принял, на смерть пошел…

…Мой отец, милиционер Седаков, навсегда остался здесь, в своем родном Локте, где по утрам тихо шепчутся столетние деревья, а веснами поют соловьи.

Он живет тут во всем: в каждом хлебном колосе и в любой задушевной песне, в мудрых традициях дедов и в прекрасной нови молодых. А главное — в благодарных сердцах людей…

В сквере на площади Партизан в городе Рузе, что к западу от Москвы, высится увенчанный пятиконечной звездой памятник, каких множество на нашей земле. На гранитной плите высечены имена тех, кто не дрогнул в бою и отдал жизнь за свободу и независимость Советской Родины. Первым в этом списке значится имя Сергея Ивановича Солнцева.

Память о нем увековечена и в названии одной из улиц районного центра.

Каждое лето приезжают в Рузский район юные москвичи — дети рабочих локомотиворемонтного завода. Их пионерский лагерь носит имя Солнцева.