— Не воровское это дело. Желаешь в «буру»?

«Бура» Осминкину опротивела. Он знал наличный капитал и повадку каждого в этой камере, а новых не приводили.

И когда ему уже стало совсем невмоготу, когда он в тысячный раз обдумал все возможные варианты побега, его повели на Лубянку.

Люди все шли чужие, скучные; день был серый, дождь моросил. И все же пришли так быстро, что Витька пожалел.

Говорили с ним долго. Он прикидывал: стоит рискнуть или нет? И как ни прикидывал, все выходило, что стоит. Во-первых, можно удрать. Потом обещают волю — тоже надо посмотреть. И Бутырки надоели. Чем чорт не шутит? Виктор согласился поехать и жить в коммуне.

И вот теперь он ехал в первый раз из коммуны в отпуск.

На дорогу ему дали денег.

«Все-таки есть, значит, здесь к нам доверие», думал Осминкин, рассматривая увольнительную.

А сколько раз до этого слова воспитателей о доверии казались ему лицемерием.

«Чудаки, — улыбался Осминкин, — удивительные они чудаки. Кто и что может теперь заставить Виктора возвратиться назад в коммуну?»

До квартиры матери Осминкин добрался в сумерки. Матери дома не было. Сестра встретила радостно и все как-то выжидательно поглядывала на брата.

«Ждет денег!» рассердился Витька и грубовато спросил сестру:

— Мать скоро придет? А то мне некогда!

Мать притащила узел грязного белья — брала стирать на дом — и, увидев Виктора, опустила узел у порога.

— Здорово, мать!

— Ох, господи, а я-то думала…

— Думала, что я не вернусь?

— Полно, Витенька…

Виктор съел селедку — домашнее угощение, встал из-за стола, так и не рассказав ничего о себе.

— Пойду, с ребятами повидаюсь, — сказал он.

Мать не перечила.

Осминкин зашел к Морозовым. Старуха расплакалась и все расспрашивала Виктора про сыновей. Потом достала письмо от старшего. Тот сидел в тюрьме, просил, чтобы выслали ему белье.

От Морозовой Осминкин вышел грустный. У часовни заметил знакомых и замедлил шаг.

«Что сказать? — перебирал он в уме. — Сказать, что в коммуне — посчитают лягавым. Ожидай пера! Нет, надо сказать, что из тюрьмы».

Его встретили настороженно.

«Может быть, уже знают от кого-нибудь», промелькнула опасливая мысль, но отступать было нельзя. Виктор пожал протянутые руки.

— Где пропадал? — спросил Курносый.

— Да так, по разным местам, — небрежно сказал Осминкин.

И, чтобы опередить Курносого, сам задал вопрос:

— Морозовы где?

— Да ты же с ними сел? Что спрашиваешь?

Осминкин сообразил, что этот вопрос он задал, пожалуй, напрасно. Он машинально пошарил в кармане и вытащил махорку.

Курносый демонстративно достал пачку папирос. Закурили.

«Сейчас начнется», догадался Осминкин.

И Курносый начал:

— Темнишь, Виктор!

— Я? — Виктор пожал плечами. — Мне темнить нечего.

Курносый усмехнулся:

— Я думаю, и работать разучился? Руку мимо ширмы сунешь?

— Попробуем! — отшутился Виктор.

— Это хорошо. Нам деловые нужны, — опять усмехнулся Курносый. — Ну, пошли, что ли? — сказал он, обращаясь к своим.

Виктор понимал, что разговор с ними будет, вероятно, не простой. Рассказать всю правду? Скорее всего не поверят ни одному слову. Отовраться как-нибудь? Сказать, что убежал из коммуны? Можно… А что потом? Хорошо бы не пойти с ними, остаться… Но Курносый повернул в переулок, и все тронулись за ним. Осминкин шел в середине, словно арестант.

— Витька! — услышал он знакомый голос.

Осминкин остановился. По Мещанской бежала сестра.

— Витька, там пришли к тебе… Идем! Человек ждет! Обязательно, говорит, нужно!

Витька кивнул Курносому:

— Где будете?

— Приходи к часовне, — не поворачиваясь, бросил Курносый, и Витька с облегчением пошел за сестрой.

— Может, агент? Милиция? — спросил Осминкин, когда они остались одни.

— Не похож! — отозвалась сестра. — Разве я стала бы звать, если агент!

— Дура, — обозлился Витька. — Что же, ты всех агентов знаешь?

— Не похож на агента! Мать говорит — позови! — упорствовала сестра.

Пройдя к воротам, Осминкин открыл калитку и, пригнувшись, чтобы в окно его не видели, прошел к сеням. Там из-за притолки он заглянул в комнату. Около стола сидел Мелихов.

«Вот тебе на!»

Осминкин вошел в комнату.

— Гуляешь? — осведомился Мелихов. — А я был тут поблизости, решил — зайду, навещу…

Осминкин не знал, что отвечать. Мать грела самовар, кричала из кухни:

— Что же ты, Витя, не объяснил мне? Радость-то какая!

Она вошла в комнату, с умилением глядя на Мелихова.

— Сердце на место встало. А то приехал сын и не говорит — откуда. Поел и на улицу. Думаю, опять к ворам пошел, а тут вы как раз. Вот как обрадовали!

Мелихов поднялся.

— А чайку, чайку-то как же? — заволновалась мать.

— Спасибо… В другой раз попьем. Итти я должен. У меня к тебе, Виктор, слово есть. Я вот что тебе предлагаю: поедем ко мне? У меня тут в Москве квартира, семья; я тебя познакомлю, а завтра вместе в коммуну тронем… А?

— Нет, — решительно отказался Виктор. — Мне тут дела надо всякие устроить.

— Какие же дела?

— Да нет, не дела, а просто я дома хочу побыть. Ведь вы меня сами отпустили.

— Не горячись, парень!.. Разве я тебе не от сердца предлагаю? Конечно, ты в отпуску… Можешь и дома оставаться. Я только тебе по дружбе советую. Ведь не мед на улице-то… Я думаю, как для тебя лучше. Погостил бы у меня… Граммофон послушал бы… А согласиться или не согласиться — твое дело.

Витька вспомнил сцену у часовни. Он знал, что самое лучшее теперь уехать, но тогда все скажут: струсил, слягавил, и ему не будет назад возврата.

— Нет, я останусь, я сам завтра рано приеду. Я и отца еще не видал, — вдруг уцепился Витька за неожиданную для него самого причину.

Мелихов еще выжидал, переминался с ноги на ногу. Мать стояла в дверях и умоляла глазами чужого человека, чтобы он взял с собой сына. Она хотела бы уговорить Виктора, но не осмеливалась и только вздыхала. Сын понимал ее.

— Нет, все-таки останусь, — сказал он совсем твердо.

И, проводив Мелихова до ворот, еще раз крикнул ему вдогонку:

— Завтра чем свет приеду.

— Занавесь, мать, окошко, чтобы со двора не видно было, — попросил он, вернувшись в комнату.

Мать достала из сундука праздничный шерстяной полушалок и завесила окно.

— Ты бы вышла, посмотрела, хорошо ли я закрыла! Глазасты, проклятые! — сказала она дочери.

Осминкин притворился усталым, потянулся:

— Ты мне, мать, постели, я должен рано ехать.

— Будить тебя?

— Сам проснусь… А то — побуди!..

Лыжи слегка проваливались в свежий снег. Дышалось легко. Чинарик и Гуляев бежали через Костино к морозному тихому лесу. Василий Петрович Разоренов взглянул в окно и нахмурился:

— Полюбуйтесь, вон жулье разгуливает!

Церковный причт за рождественским столом Разоренова был уже под хмельком.

— Да, — вздохнул поп, — до каких порядочков дожили — воров в коммуну организуют!..

— Им жулики-то — родные братья, — поддакнул дьячок.

Повторяя на разные лады эти мысли, гости и хозяин чувствовали глухое раздражение не столько против самих жуликов, сколько против большевиков, против страшного для них слова «коммуна».

Певчий, молодой бритый мужик, по прозвищу «Божья Дудка», до сих пор скромно сидевший с краю стола, тоже ввязался в беседу.

— Жулик жулику рознь, — сказал он. — Есть жулики, которые от тяжелой жизни воровать пошли. Намедни я был у них в кузне — лошадь ковал. Мастер у них хороший — может учить…

Василий Петрович и поп строго поглядели на певчего, потом друг на друга: ясно, что певчий — легкомысленный человек.

— Все это до весны — и кузня и сапожничество, — сказал Василий Петрович. — Пригреет солнышко, инструмент растащат и сами разбегутся. А какого человека из-за этой рвани обидели, — вздохнул Разоренов. — Душевного человека обидели.