Даже Малыш решился сказать что-то насчет увеличения числа шаек в бане.

Так дело Чумы послужило толчком к обсуждению всех вопросов быта. Так начался новый этап борьбы за чистоту, опрятность, за порядок в спальнях. Застрельщиками в этой борьбе стали сами воспитанники.

Это время Накатников не любил и, может быть, даже и не умел думать долго и последовательно. Решения приходили к нему внезапно, как открытия. Начатое дело он продолжал уже из упрямства, из гордости, хотя бы даже и не верил в его пользу. Ему нравилось укрощать вещи и события, подчинять их себе, преодолевать косность. И делалось это главным образом не по убежденности, а по своенравию. «Я хочу», «Я не хочу» — эти формулы занимали большое место и в жизни и в работе Накатникова.

Он запомнил первую встречу с Погребинским у него в кабинете на Лубянке, когда Погребинский в разговоре о коммуне обмолвился словами:

«Учиться будешь — на рабфак пойдешь».

Слова эти застряли в мозгу парня по странному закону, заставляющему помнить всю жизнь события, которые как будто совсем не надо запоминать. Сознательного намерения учиться, приобретать знания или расширять свой опыт у него не было. Все свойства его характера и все его интересы находились в том неустойчивом состоянии, когда неумышленный толчок мог дать жизненно важное направление для всей его деятельности. Переговорив с Сергеем Петровичем, Накатников решил готовиться на рабфак. Нашелся и учитель. Подготовлять Накатникова охотно согласился руководитель оркестра Чегодаев.

Наконец счастливый день наступил.

В списке принятых Накатников прочел свою фамилию. В канцелярии вечно торопящийся зав бросил ему на ходу, что можно рассчитывать на стипендию и учиться на дневном отделении. Стипендия давала возможность посвящать учебе все время, но дневные занятия отрывали от коммуны совершенно.

Парень задумался.

С коммуной он уже сжился, принимал самое деятельное участие в ее жизни. Ни одно общее собрание не обходилось без бурных выступлений Накатникова. В конфликтной комиссии, заседаний которой Накатников никогда не пропускал, он был самым требовательным и нетерпимым. В коммуне он был нужным человеком, без которого было трудно обходиться и администрации и воспитанникам. С ним советовались о предстоящих мероприятиях, ребята выдвигали его всюду, где требовалась защита их интересов. Все это возвышало парня в собственных глазах. Он жил в коммуне с тем бодрым, приподнятым настроением, какое бывает у людей, нашедших в работе свое место.

Оторваться от коммуны, погрузившись в учебу, Накатников не мог, поэтому от стипендии отказался. Днем он работал в обувной, а вечером ездил на рабфак. Ученье шло хорошо. Способности у парня были, знания легко укладывались в его мозгу. Но он остро реагировал на все, что происходило в коммуне, все значительное в ее жизни волновало и захватывало его.

И вот уже поздней осенью события сложились так, что Накатников едва не оказался вышибленным из колеи.

Болшевцы мечтали о станках, о таких сложных машинах, работа на которых давала бы практические знания и квалификацию. Вопросу о новом оборудовании, о механизации мастерских придавали исключительное значение и воспитатели. Коммуна ставила своей задачей выращивать не кустарей, а высококвалифицированных рабочих. Долгое время, однако, коммуне не удавалось достать мало-мальски сложных станков.

Так же, как и другие ребята, Накатников нетерпеливо ожидал того времени, когда в мастерских коммуны появятся хорошие станки.

И вот в середине ноября 1925 года было получено сообщение о том, что коммуне разрешено вывезти станковое оборудование из Люблинского деревообделочного завода. Известие взбудоражило всю коммуну. Маленькую бумажку с плотным, отпечатанным на машинке текстом читали по очереди, подносили к свету, словно сомневались — не поддельный ли это документ. Накатников разделял общую радость. Он уже представлял себе, как явится на деревообделочный завод, будет рассматривать оборудование, разбирать его, хлопотать, спешить, упаковывать… На другой день из Москвы пришел грузовой автомобиль с продуктами. Болшевцы сгрузили мешки и ящики. Спустя полчаса в кабину автомобиля рядом с шофером сел дядя Леня — инструктор столярной мастерской. Он зябко сжался, приподняв засаленный воротник плаща. В кузове разместились Бес-Налов, Воронов, Калдыба, Умнов и Румянцев. Накатников увидел их, когда грузовик уже тронулся.

«Что ж это?.. А я?» разочарованно и удивленно подумал он.

Ему захотелось догнать машину, побежать к Мелихову, выругаться… Но было уже поздно. Кузнецы и столяры уехали…

«Да и на рабфак вечером надо», подумал Накатников, чтобы успокоить себя, но чувство обиды оставалось.

Грузовик добрался до Люблина.

Деревообделочная фабрика была длинная, низкая, похожая на барак. В углах трещали сверчки. Осторожно ступая, словно боясь спугнуть застоявшуюся тишину, болшевцы разглядывали станки, переходили гуськом от одного станка к другому:

— Которые наши?

— А почему тут народу нет?

— Эх, кабы нам такую фабричку сгрохать…

Комендант учтиво объяснил дяде Лене, какие станки предназначены коммуне, и равнодушно махнул рукой:

— Кладбище. Все оборудование — сплошной мусор. Фабрика отработала свой век — назначена на слом.

Откровенное разъяснение коменданта, пренебрежительные его слова и тон не охладили болшевцев.

Вооружившись инструментом, они обступили станки. Похоже, что мусором это оборудование признано по недоразумению. Какой же это мусор — такие чудесные станки! Тем лучше: захватить, пользуясь случаем, побольше этого «мусора» и убраться поскорее,

Станки были укреплены в цементном фундаменте. Ребята ломали, скалывали цемент. Притащили доски, бревна, устроили рычаги, соорудили помост на катках, и постепенно, подталкиваемый с боков и сзади, пополз в кузов автомобиля сначала фрезерный станок, потом — токарный, затем — ленточная пила и еще фрезерный и еще пила. Дядя Леня охрип. Его заменил Королев. Он командовал визгливым голосом:

— Ра-аз, два — взяли!

Автомобиль оседал, становился ниже ростом, рессоры его гнулись.

Когда на обратном пути грузовик добрался до Москвы, начался дождь. Москва — половина пути до Болшева.

Перегруженная машина капризничала, останавливалась. Колеса буксовали. Натужно кряхтя, автомобиль упрямо карабкался в гору. На середине подъема он остановился, долго кашлял бензиновой гарью, тщетно пытаясь сдвинуться с места. И всем стало ясно, что в Болшево с грузом сегодня не доехать. Придется или ночевать на мостовой посреди улицы или разгрузить машину и за оставшимися станками вернуться завтра.

Мелкий, холодный дождь усилился.

Беспалов выругался, снял шинель и накрыл ею мокрый токарный станок. Затем, не говоря ни слова, деловито спрыгнул на землю. Остальные коммунары последовали за ним. Они уперлись плечом в кузов, и Королев снова запел надрывно:

Дядя Леня вылез из шоферской кабины и тоже подставил свои плечи под кузов. Медленно, сантиметр за сантиметром, машина лезла на подъем. В промежутках между толчками клали под задние колеса булыжники, чтобы грузовик не откатывался назад.

Через час, оглянувшись на пройденное расстояние, ужаснулись — оно было ничтожно мало… два метра. Дядя Леня высчитал, что при такой скорости они доберутся в Болшево не ранее как через полтора года. Он попросил у шофера взаймы серебряный гривенник и побежал разыскивать аптеку с телефоном-автоматом.

В коммуну попали только поздно вечером. Их привезла буксирная машина хозяйственного отдела ОГПУ.

События следующего дня были неожиданностью решительно для всех. Ребята толпились у привезенных станков, временно сложенных возле прачечной, рассматривали потемневшие от пыли валы трансмиссий, разбросанные шкивы, похожие на половинки стальных колес, слушали рассказ Румянцева и Умнова, как было нелегко их разобрать и доставить.