Первое, что заметил Накатников по возвращении, — привезенные из Люблина станки продолжают лежать напротив прачечной несобранные, под открытым небом.

«Как же это можно при такой погоде!» обеспокоился Накатников. Погода действительно была плохая. Шел дождь, смешанный со снегом. Ноги вязли в грязи по щиколотку.

Не заходя в общежитие, Накатников пошел к Богословскому.

— С завтрашнего дня приступаем к подготовке станков к пуску, — сказал Богословский. — Электрооборудование, трансформаторы и моторы уже подысканы в Москве на утильном складе Рудметаллторга. На днях доставим в коммуну.

На другой день ребята перенесли разобранные станки в столярную мастерскую. Они раздобыли ведро керосина, тряпки, наждачную бумагу, рашпили, зубила, раздвижные ключи и, рассевшись полукругом, принялись скоблить, мыть, протирать ржавые детали. Самую мудрую, почетную и ответственную часть работы — сборку деталей — доверили Беспалову, Королеву, Румянцеву, Калдыбе, Умнову. Они ведь ездили за станками в Люблино, разбирали их и, стало быть, лучше всех знают процесс сборки. Но когда к пятерке присоединился Накатников — это было принято всеми как само собой разумеющееся. Этот парень знает толк в деле! Сборщики, важно покуривая, ждали протертых деталей.

Первая шестерня, наконец, была готова. Накатников молча взял ее, осмотрел и, глубокомысленно посапывая, принялся прилаживать к суппорту токарного станка. К его удивлению, деталь к суппорту не подходила. Тогда, не смущаясь, он стал поочередно насаживать ее на все валы. Упрямая коническая шестерня не садилась ни на один вал и не хотела цепляться ни за какую другую шестерню. Это разозлило Накатникова. Он бросил шестерню и заорал:

— Верблюды, где у вас глаза? Деталь не подходит, потому что на ней грязь!..

Деталь пошла на дополнительную прочистку. Накатников начал прилаживать к суппорту трансмиссионный подшипник. Однако медный подшипник оказался еще упрямее шестерни, он не подходил к станку ни с какого боку. Накатников нервно хватался за третью, за четвертую деталь… Ему казалось, что у него выходит хуже всех, что над ним смеются. Он исподлобья оглядел своих товарищей. Все сидели, не глядя друг на друга, и спинами загораживали свою работу. У Накатникова отлегло от сердца.

К обеду около каждой станины блестела груда вычищенных деталей, над ними беспрерывно склонялись всклокоченные головы, мелькали грязные руки, на полу в керосиновой луже валялись жирные черные тряпки.

Теперь сборку производила не пятерка, а все, кто был в столярной. Раздавались остроты и добродушная ругань:

— Не сюда! Не сюда пихаешь!.. Возьми — примерь!..

— Без тебя знаю!

— Отдай гайку, а то стукну!..

— На вот эту надень, авось — налезет!

— Чор-рт! Когда разбирали, в этой штуке дырка была, а теперь нету…

— Заросла, что ли?

Наступил обеденный перерыв. Из столярной никто не шел в столовую. «А пообедать-то ребятам следует», подумал Сергей Петрович и решил сходить в столярную. На улице он столкнулся с Умновым:

— Ну что, как дела?..

— Скандал! Переругались все! Лучше бы позвать со стороны слесаря!

— Вот еще выдумал: слесаря! А сами-то что? — возразил Богословский с напускным равнодушием, но ускорил шаг. Очевидно, у ребят сборка не ладилась.

Открыв дверь мастерской, он сразу увидал, что ошибся. Возбужденно вытянув шеи, разинув рты, ребята окружили плотным кольцом токарный станок. Они жадно следили за движениями Накатникова. Тот стоял, широко расставив ноги, и вертел ручку суппорта. Ручка шаталась и скрипела, но суппорт послушно и плавно двигался вдоль станины. Лицо Накатникова сияло. Завидев Сергея Петровича, он выпустил ручку и выпрямился.

— Ну, как дела? — спросил Сергей Петрович.

Накатников потупился с уверенной скромностью победителя. Он мог бы, конечно, сказать, что вот он уже собрал станок, хотя и не ездил в Люблино, а те, кто ездил, возятся до сих пор, и он же — Накатников — помогает им. Но не сказал этого. Он ответил просто:

— Ничего. Двигаются.

Недолгий перерыв в учебе на рабфаке Накатников наверстал быстро.

Осенью у ребят пропала всякая охота к вечерним прогулкам вокруг Болшева. Под хмурым небом речка Клязьма потускнела, берега ее заболотились от частых дождей. В лесу пахло гниющей листвой, сыростью. Голые вершины осинника и берез качались на ветру.

Вечера после ужина болшевцы проводили в общежитии. Часы перед сном бежали незаметно. Бренчали гитары и балалайки музыкантов. Кое-кто чистил одежду, пришивал недостающие пуговицы. Рассказчики забавляли слушателей воспоминаниями о былых воровских похождениях, неизменно выставляя себя храбрыми, предприимчивыми, а ночных сторожей и милиционеров — доверчивыми простофилями. За последнее время вместо такой похвальбы все чаще слышался шумный обмен впечатлениями о событиях истекшего рабочего дня в мастерских. Здесь также представлялся широкий простор для полета фантазии.

— В три минуты лошадь подковал! — хвастал Умнов. — Теперь любому кузнецу нос утру!

— Убил муху! — отвечал презрительно Королев. — Ты вот попробуй, голуба, четырехпудовую гирю одной рукой выжать.

Накатников сидел обычно в дальнем конце спальни за учебниками. Изредка, в тех только случаях, когда хвастовство друзей нарушало допустимые границы, он вставлял язвительную фразу. На этот раз он дал короткую справку:

— Таких гирь не бывает.

Общежитие разразилось хохотом:

— Перехватил, Королев! Скости немного!

Допоздна не засиживались. Утомленные работой мускулы требовали отдыха. Станки, привезенные недавно в коммуну с Люблинского деревообделочного завода, прибавили забот. Парни начинали позевывать, озираться на кровати. Часам к двенадцати все укладывались. Тогда в общежитие осторожно заходил Мелихов. Стоя посреди комнаты, он слушал ровное Дыхание парней, смотрел, как разметались они в глубоком сне. Подчиняясь давнишней привычке, которая сложилась у Мелихова еще в детском доме, когда ему приходилось опекать малолетних воспитанников, он подходил неслышно к ближайшей койке и поправлял сползшее одеяло. Затем он пятился к двери, приостанавливался там, окидывал последним взглядом спальню и, потушив на полочке у входа забытую лампу «Молнию», удалялся.

Но бывали порой и очень тяжелые вечера. Словно приступ болезни охватывал вдруг болшевцев. Ничья рука не прикасалась к музыкальным инструментам, и они сиротливо висели на стенах. Молчали самые заядлые балагуры. Парни лежали одетыми на смятых постелях, нещадно курили. Серые, шинельного сукна одеяла, синеватая штукатурка на потолке, столы, табуретки — вся знакомая обстановка спальни казалась им в такие минуты ненавистной. В камере в подобные часы, вероятно, ругали бы надзирателей, режим, и это всем бы нравилось, развлекало бы всех. А здесь кого ругать? Погребинского, Мелихова, Богословского? Или дисциплину, конфликтную комиссию? Чепуха! Никто слушать не будет, язык ни у кого не повернется. Ведь законы здесь приняты ими самими. Предложения воспитателей утверждаются общими собраниями: «Тебе не нравится устав коммуны? Можешь итти на все четыре стороны. Воля! Удачная кража, дымный разгул…» Но тут воображение рисовало и другое: проплеванный шалман, вечный страх тюрьмы, отравляющий веселье убогих пирушек, пробуждения в милиции, больная с похмелья голова, жалкое отпирательство на допросах… Накипало непонятное раздражение на себя, на друзей.

Подмывает Беспалова встать с койки, ударить кулаком Петьку Красавчика по лицу. За что? Так. Противно глядеть на эти бездумные, едва мерцающие глаза. За то ударить, что подбривает Петька черные брови, красит идиотские губы и весь лоснится от пошлейшего форса. Пришел он в коммуну недавно. Успел уже со всеми перезнакомиться, всем дарит масляные улыбочки, порой отводит кого-нибудь в сторонку, что-то шепчет.

«И зачем таких гадючек пускают сюда?» — думает Беспалов.

Но подниматься Беспалову неохота, и он ограничивается неопределенным вопросом, адресованным неизвестно кому: