Я знал, что Гиринг и многие другие выделяли значение советской разведки и всех сотрудничавших с нею лиц, сравнивая с разведками других стран. Что же толкало Гиринга на подобную оценку? В литературе, в том числе и в книге Леопольда Треппера, делаются попытки определить поведение Гиринга и Берга тем, что у них появилось сомнение в возможности победы Германии над Советским Союзом. Скорее всего, действительно так. Однако я бы сделал другой вывод. Я объяснял их поведение, их отношение, а в особенности Гиринга, к ранее ими арестованным советским разведчикам тем, что сам он, всегда стремившийся честно служить полиции, уважал эту честность и в других. Добиваясь признания арестованных в совершенных ими преступлениях по отношению к Германии, я думаю, он с определенным уважением относился к тем, несмотря на пытки и издевательства, сохранил честь и достоинство, предпочитая отдать свою собственную жизнь, сохранив жизнь других.

Невольно вспомнил один случай, четко охарактеризовавший строгость режима в тюрьме Френ. Однажды ко мне в камеру, как и во все остальные, ворвались не только надзиратели, но, видимо, специально вызванные оперативники. В камере перевернули все вверх дном. Буквально самым тщательным способом прощупывали матрац, подушку, всю мою одежду, осматривали каждый уголок, стыки пола со стенами, мебель. Этот необъяснимый вначале обыск, проводимый с невероятной яростью, вскоре нашел себе объяснение.

В одной из «камер смертников», такой же, как и моя, покончил жизнь якобы один из принадлежащих «Красной капелле» разведчиков. Для этого он использовал странным образом оказавшееся у него лезвие от безопасной бритвы. Помимо тщательно проведенных обысков, это самоубийство вызвало ярость по отношению к привлеченным к обслуживанию политических заключенных арестованным французской полицией уголовникам. Появилось подозрение, что кто-то из них передал политическому заключенному, арестованному гестапо, это лезвие. Помню, что, тогда еще не зная причины этого обыска, я его очень тяжело переживал и едва сумел навести порядок в совершенно обезображенной камере.

Я остановился на этом сейчас только потому, что вскоре пошли слухи, что самоубийство было совершено якобы арестованным с помощью Леопольда Треппера в Лионе, бежавшим из Бельгии, сотрудничавшим со мной Исидором Шпрингером. Правильность этого утверждения я не мог установить до сего времени. Важно другое. Коснувшись вопроса самоубийства арестованного гестапо, правда, не уточняя, кто это был такой, Гиринг в разговоре со мной, как мне показалось, не придавал этому случаю большого значения и не осуждал умершего.

Должен отметить, что равнодушие Паннвица по отношению ко мне, казавшееся нежелание с его стороны контактировать со мной вскоре несколько изменились. Мне трудно сейчас точно определить, каковы были причины, побудившие криминального советника начать более частые встречи со мной.

В то далекое время казалось, что это объясняется необходимостью продолжать радиоигру с «участием» Озолса – «Золя». Возможно, это было именно так. В этом случае определенную роль сыграл и Вальдемар Ленц, сумевший убедить Паннвица в необходимости более активного моего участия в проводимой гестапо работе.

Позднее у меня появилось и другое мнение. Через доктора Ленца я познакомился с «подружившимся» с Паннвицем Отто Бахом, который уже в пожилом возрасте представлял Германию в оккупированной Франции по экономическим вопросам. Кто такой Отто Бах я, конечно, в то время не знал. О его «дружбе» с Паннвицем я мог судить только весьма поверхностно. О сложившихся отношениях между криминальным советником, вновь назначенным начальником зондеркоманды, и доктором Ленцем и Отто Бахом я буду вынужден подробно рассказать в дальнейшем.

Так или иначе, неожиданно для меня Паннвиц стал меня вызывать к себе и длительное время беседовать со мной. Его интересовало многое. Он не оставлял без внимания мои встречи в Берлине с Харро Шульце-Бойзеном и Куртом Шульце. Он неоднократно возвращался к вопросу моей поездки в Швейцарию и встреч с Шандором Радо, которого он продолжал называть только нашим резидентом в Женеве. Его интересовали пройденные мною пути к организации фирмы «Симекско» и ее филиала в Париже «Симекс», а также и все то, чему эти фирмы должны были служить и фактически служили. Он вновь интересовался, естественно, и тем, кто из сотрудников наших коммерческих организаций имел отношение к советской разведке и в чем это выражалось. Особый интерес у него вызывала личность директора нашего филиала в Париже Альфреда Корбена. Тогда я объяснял это тем, что Корбен во Франции был известен и как промышленник, ему принадлежал завод по изготовлению корма для разводимых кур и других домашних животных.

Значительно позже от того же Паннвица и из документов, с которыми он решил меня ознакомить, я узнал о существовавшей разнице между моими показаниями и показаниями Отто. В то время как на протяжении всего следствия в гестапо я продолжал утверждать, что Корбен не имел никакого отношения к советской разведке, а использовался нами только как грамотный и деловой человек, Отто дал совершенно необоснованные, с моей точки зрения, показания о причастности Корбена к советской разведке и, даже больше того, указывал, что во время моего нахождения в Марселе я именно через него поддерживал связь с парижским резидентом. Это являлось сплошным вымыслом, так как, во-первых, если Корбен и приезжал в Марсель, то это было очень редко и в основном только для поддержания связи с подчиненным непосредственно ему Жаспаром; во-вторых, как мог я поддерживать с его помощью связь с парижским резидентом, если я действительно ничего не знал о якобы существовавшей его связи с нашей разведывательной деятельностью.

С негодованием мне приходилось во многих книгах читать, что Леопольд Треппер утверждал и в гестапо, что «Симекс» и «Симекско» являются руководимыми только им фирмами. Между прочим, это утверждается и в увиденном мною кинофильме, созданном в Бельгии по сценарию с участием Жиля Перро.

Паннвиц постепенно все больше и больше начинал интересоваться моим мнением по многим вопросам, но, как мне показалось, особенно его интересовало, нужно ли продолжать радиоигру, поддерживая связь с Золя. Иногда у меня даже возникала тревога, не возникает ли у криминального советника мысль уменьшить опасность провала радиограммы и сократить ее линии, ликвидировав мою связь с «Центром» и отставив за собой только линию связи Леопольда Треппера.

Эта мысль иногда тускнела, так как Хейнц Паннвиц временами проявлял интерес к Золя. Он открыто ставил передо мной вопрос, не может ли этот наш источник содействовать нашему внедрению во французское движение Сопротивления? Невольно я задумывался, не является ли это попыткой претворения в жизнь советов доктора Ленца. Я все больше убеждался, что именно он хочет помочь семье Озолса. Допустив прекращение «моей связи» с Золя, мы могли допустить и его арест, а следовательно, и арест жены. Что же станет с удочеренной малюткой этой чуткой семьи? Так мог думать Вальдемар Ленц.

Чаще бывая на улице Соссэ, я убеждался в том, что обстановка в зондеркоманде сильно меняется. У меня были все основания предполагать, что она превращается в большей степени в орган контрразведки, нежели орган гестапо. Если раньше интересы зондеркоманды и ее шефа в основном заключались в выявлении советских разведчиков и связанных с ними лиц, их аресте и ведении ожесточенного следствия, то теперь мне казалось, что Хейнц Паннвиц больше заинтересован в проведении действий контрразведывательного плана путем внедрения в существующие резидентуры и другие чисто патриотические, антифашистские организации с целью выявления планов союзников в борьбе против гитлеровской Германии.

Именно это заставляло меня о многом думать и стремиться правильно определить цель, которую я должен поставить перед собой. Время шло, уже был, если я не ошибаюсь, август 1943 г.

Я старался более внимательно следить за тем, что происходит на Восточном фронте. Это, однако, мне тоже удавалось в малой степени, так как радио, естественно, у меня в камере не было, а возможности следить за прессой я был почти полностью лишен. Однако иногда мне удавалось улавливать некоторые фразы из разговоров между сотрудниками зондеркоманды, а в еще большей степени между теми, кто нас «обслуживал» на вилле Бемельбурга. Я мог понять, что события, происходящие на этом фронте, вызывают у немцев определенную тревогу.