— Истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы будете печальны, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир…

Слова эти обжигают сознание. Словно опьянев, ученики перебивают Его:

— Вот, теперь Ты прямо говоришь, и не говоришь никаких притч. Теперь мы видим, что Ты знаешь все… Посему веруем, что Ты от Бога исшел.

Сын Человеческий, который все эти три года так страдал от их маловерия и непонятливости, совсем не обрадован этим признанием. Он вздыхает:

— Теперь веруете… — И вдруг суровым голосом продолжает: «Вот наступит час, и настал уже, когда вы рассеетесь каждый в свою сторону и оставите Меня одного».

Но, увидев их жалкие опечаленные лица, Он спохватывается. Нет, Он не сердится на Своих возлюбленных детей. Все то горе, которое их постигнет, Он уже знает, Он от него страдает.

В эту ночь Учитель будет повержен и Одиннадцать окажутся совсем слабыми людьми. Но Он вдруг распрямляется во весь рост — этот Назарянин из простонародья, за которым охотится вооруженный отряд, этот Иудей, объявленный вне закона, которого скоро будет оплевывать караул! С каким царственным видом бросает Он вызов, который, вознесясь над Его судьями, палачами и самим кесарем Тиберием, достигает Его Небесного Защитника:

— Мужайтесь, Я победил мир!

Он победил мир, но отделил от него малое стадо, которое не погибнет. Он прославится в них перед Своим Отцом, вступив этой ночью на арену — первым из бесчисленных братьев, которые будут отданы Зверю из ненависти к Его имени. Но прежде чем сделать этот шаг, Он сосредоточивается и молится.

В небольшой фразе, несколько раз повторяемой в Евангелиях, скрыта бесконечная тайна: «Иисус отошел от них и молился…» Он молится Отцу, которому единосущен! Как это понять? Мы, созданные по образу Божию, мысленно устремляясь к Нему, обращаемся к средоточию нашего существа, словно говорим сами с собою. Самый несовершенный христианин после причастия, или просто находясь под действием благодати, освящен присутствием Трех Божественных Ипостасей и, едва погрузясь в себя, уже чувствует, как им овладевает и его очищает Бог.

Отдаленная аналогия помогает нам проникнуть в эту тайну: молитва Богочеловека, составляющего одно с Тем, Кому Он молится.

Он обращается к Себе и одновременно к Другому. Но на этот раз, перед наступлением власти тьмы, беседа Отца и Сына происходит в присутствии молодого юноши — Иоанна, сына Зеведеева. Может быть, он не воспринимал отчетливые слова. Быть может, ему была дана возможность участвовать в безмолвной молитве, и молитва любимого Учителя, творимая в полном молчании, слово за словом запечатлевалась в сердце внимающего ученика.

Он один запомнил эту молитву, потому что один ее слышал. Но не потому, что он был лучше других: он был самым неистовым и страстным. «Сын грома» еще вчера требовал места у престола для себя и своего брата, считая себя достойнее других, потому что был особенно любим. Он бывал дерзок, как ребенок, которому все прощается. Как-то раз он прервал Учителя, спеша похвастать, что запретил какому-то человеку изгонять бесов именем Иисуса — как будто Иисус принадлежит ему одному! Подобно всем юношам, он был жаден, неистов и жесток и даже хотел низвести огонь небесный на самарянский город, где их не пожелали принять.

Тем не менее Иисус больше всех любил этого юношу, который не был так богат, как тот другой, и вообще был довольно беден (хотя и принадлежал к более знатной семье, чем большинство учеников: его отец Зеведей имел работников, кроме того, похоже, что Иоанн был принят в доме первосвященника). Любимый ученик не только обладал свободным и широким умом, но был необычайно одарен. Почти все святые, начиная от апостола Павла и Отцов Церкви первых веков и кончая Августином, Бонавентурой, Фомой, Франциском, Хуаном де ля Крусом — были наделены дарами Святого Духа, но Иоанн — более их всех.

Мог ли ум Иоанна, воспламененный любовью, сам проникнуть в тайну последней молитвы Сына Человеческого? Нет, вероятно, но его голова недавно покоилась на груди Иисуса, и в это бесконечное мгновение он стал иным. «Сын грома» отныне будет сыном Любви — он открыл тайну, которую никогда не забудет, то, что увидели его глаза, услышали уши, ощутили руки, — тайну Слова Жизни.

Переданные Иоанном торжествующие слова Христа, произнесенные незадолго до Гефсиманского борения, поражают. Молитва Христа, которую запомнил Иоанн, полна спокойной уверенности, как будто Господь пользуется последними минутами, прежде чем вся власть будет отдана силам тьмы:

— Отче! Пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя, как Ты дал Ему власть над всякой плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа. Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои…

Иисус на мгновение вглядывается в океан скорбей, на берегу которого стоит. Но отворачивается от него, чтобы посмотреть на дело, совершаемое Им от века: на неразрывную связь освященного творения с Богом Отцом в лице Сына. «Да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино».

Но где проходят границы того мира, о котором Он не молится? Какой будет судьба этого отвергнутого мира?

Настало время выйти из дома в ночь. Когда Он переступит порог, начнутся Его Страсти. Он произносит «халел» — пасхальное благодарение — и толкает дверь. Спустившись вниз, обходит Храм, освещенный пасхальной луной, и достигает ограды у подножия Масличной горы. С тех пор как Иисуса начали преследовать, эта кучка людей часто ночует в саду, называемом Гефсиманией из-за того, что здесь находится давильня для маслин. Это было их обычное убежище, если они не уходили в Вифанию.

В ту ночь одиннадцать учеников делают все, как обычно, как всегда, укладываются спать на земле в верхней одежде. Учитель берет с Собой Петра, Иакова и Иоанна и удаляется на молитву. Это тоже в порядке вещей и никого не удивляет.

Оставив трех Своих самых близких друзей, Иисус отходит от них на расстояние брошенного камня и падает ниц. Душа Его скорбит смертельно. Ему страшно: нужно, чтобы Он познал страх. Запах крови приводит Его в дрожь. Тело Его содрогается в ужасе перед физическими страданиями.

— Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! — Часть Его существа противится этому страшному призванию: «Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». Сейчас Его воля хочет избежать всего этого ужаса. Он вытирает рукой взмокший лоб: откуда эта кровь? Молитва замирает у Него на губах. Он прислушивается. В какие-то мгновения жизни каждому из нас случалось ощущать в ночной тишине равнодушие глухой и слепой материи. Материя подавляет Христа. Всем Своим существом Он испытывает ужас беспредельной оставленности. Творец удалился, и творение становится лишь дном безжизненного моря; бесконечное пространство усеяно мертвыми звездами. Во мраке слышны крики пожираемых зверей.

Но вот этот Иудей, распростертый на земле, смешавший Себя с ней, — подымается. Сын Божий достиг такой степени уничижения, что нуждается в человеческом утешении. Настал и Его черед, думает Он, положить Свою окровавленную голову на чью-нибудь грудь. Он встает и идет к трем спящим ученикам («спящим от печали», — говорит евангелист Лука).

Они спят на земле, побежденные сном. Сон берет верх над любовью — и это нам тоже знакомо. Иисус — узник Своей человеческой природы — в тот миг, когда Он нуждается, чтобы не изнемочь, в поддержке близких, сталкивается с законом природной жизни, с неодолимой силой сна и оцепенения. Даже самый любимый апостол спит крепким молодым сном. Кажется, будто Его побеждает Его собственное могущество.