Трактовка змея и мудрой врачевательницы в житии — всецело христианские. «Перевернутые» в Повести о Петре и Февронии фольклорные парадигмы тонко уловил и обыграл А. М. Ремизов, наделивший в своей повести о Петре и Февронии героиню одновременно чертами святой и ведьмы[102]. * * * Приведенные примеры из Жития Феодосия Печерского и из Повести о Петре и Февронии — лишь частные случаи «неявной» (для исследователя) символики в памятниках древнерусской агиографии. Их анализ, как мне представляется, свидетельствует о необходимости большего внимания к символическому подтексту сочинений древнерусской словесности, образуемому Священным Писанием. При анализе интертекстуальных связей памятников древнерусской книжности с Библией необходимо учитывать не только цитаты и аллюзии в собственном смысле слова, но и ассоциативные связи между образами из этих произведений и символами-архетипами Библии, задаваемые единой парадигмой, которую составляли эти образы и символы в средневековом сознании. При этом соотнесенность образов, создаваемых в агиографии, с библейскими архетипами может представлять собой не тождество смыслов, а «мерцание» архетипа в его образе-отражении и неполном подобии. Памятуя о том, что для средневекового сознания истинный смысл мира — это смысл сокровенный и непостижимый, мы вправе ожидать воплощения такого мироотношения и в древнерусской поэтике. Сама соотнесенность со Священным Писанием и его символикой оказывается в данном случае «символической», то есть создается в символическом коде. Разумеется, помимо такой установки в древнерусской агиографии была широко распространена и установка иная, при которой житие строилось как прямая реализация евангельских речений или «почти повторение» ситуаций и эпизодов из библейских претекстов. Но это отдельная тема. Предварительно допустимо высказать соображение, что «неявная символика» свойственна прежде всего раннесредневековой древнерусской культуре, в которой символические архетипы, праобразы из Священного Писания словно растворены в мире вещественном. Помимо Жития Феодосия Печерского показательные как примеры — Борисоглебские жития, в которых соотнесенность святых братьев с Христом не подана открыто, не стала предметом метаописания, и Повесть временных лет, в которой библейский претекст также скрыт в глубине текста[103]. В культуре и словесности «зрелого» русского Средневековья, в XV–XVI вв. на первый план выходит самоанализ, саморефлексия культуры, и, соответственно, символические структуры приобретают более очевидный характер и становятся предметом метаописания в текстах, в которых содержатся. Помимо возросшего в Московской Руси интереса и внимания к проблемам толкования Священного Писания и Предания, эта тенденция выразилась и в построении текстов, и в использовании риторических средств, подчиненном четкой цели. Таковы агиографические произведения Епифания Премудрого и Пахомия Логофета, в которых библейские соответствия изображаемых событий, как правило, отмечены и истолкованы. Повесть о Петре и Февронии, составитель которой, Ермолай-Еразм, по-видимому, воспринял и переосмыслил фольклорные сюжеты в агиографическом символическом коде, — явление двойственное. С одной стороны, символика в центральной части Повести носит тот «неявный» характер, который более характерен для книжности эпохи Киевской Руси. С другой же — метаописание этого символического кода всё же дано в тексте произведения, но не прямо (во вступлении к Повести). * * * Христианская культура исполнена живого противоречия: противоречия между трансцендентностью, неотмирностью Бога, с одной стороны, и присутствием Бога в тварном мире, в том числе в слове человеческом, с другой. Эту неразрешимую тайну, этот парадокс веры [Аверинцев 2003] и стремится выразить книжник… Стремится выразить невыразимое. II К вопросу о текстологии Борисоглебского цикла Цель данной статьи — рассмотреть соотношение произведений Борисоглебского цикла: летописной повести о убиении Бориса и Глеба, Съказания и страсти и похвалы святую мученику Бориса и Глеба и Чтения о житии и погублении блаженную страстотерпца Бориса и Глеба, написанного Нестором (далее обозначаются сокращенно: ЛП, СУ, Чт.)[104]. Соотношение Чт. и СУ трактовалось обычно как первичность либо Чт[105], либо СУ[106]. В 1916 г. в предисловии к первому тому «Повести временных лет» А. А. Шахматов пришел к выводу о том, что схождения Чт. и СУ можно объяснить влиянием общего источника. Существование несохранившегося произведения о Борисе и Глебе предполагал Д. В. Айналов [Айналов 1910]. В существовании такого произведения убежден Л. Мюллер [Мюллер 2000. С. 83][107]. ЛП по Начальному своду, составленному около 1095 г. и отразившемуся в Новгородской первой летописи, рассматривается обычно как источник СУ[108]. Далее под ЛП подразумевается повествование об убийстве Бориса и Глеба по Начальному своду; однако, поскольку Новгородская первая летопись не сохранила эту повесть целиком по Начальному своду, а сохранившаяся часть тождественна тексту сказания по Повести временных лет[109], при сопоставлении ЛП с другими произведениями о Борисе и Глебе я обращаюсь к повествованию о святых братьях в составе Повести временных лет. Вопрос о соотношении ЛП, СУ и Чт. связывался с вопросом о соотношении их со Съказанием чюдесъ святую страстотьрпьцю Христовоу Романа и Давыда (далее — СЧ), составленным после 1115 г. и читающимся в древнейшем списке вместе с СУ. А. А. Шахматов связывал СЧ с СУ[110]. Как изначально одно произведение рассматривает СУ и СЧ Н. Н. Воронин. С. А. Бугославский, напротив, считает, что СЧ и СУ первоначально существовали отдельно[111]. В пользу этой точки зрения говорит следующее. В древнейшем списке СУ и СЧ читаются одно за другим, однако не составляют единого произведения. Прежде всего их разделяет то, что СЧ имеет отдельное заглавие, причем это не подзаголовок внутри произведения. СУ заканчивается общей похвалой святым братьям, где сообщается и о чудесах, поэтому автор о чудесах не повествует (я не рассматриваю приписку «О Борисе, какъ бе възъръм», так как она, по-видимому, попала в конец текста случайно). СЧ начинается со вступления (заключения в СЧ нет, поскольку текст, видимо, не дописан). Как доказал С. А. Бугославский, текст СУ в древнейшем списке очень близок к первоначальному [Бугославский 1928. С. XI–XII], причем СУ и СЧ отличаются друг от друга особенностями стиля[112]. Необходимо добавить, что СЧ разительно отличается от СУ и тем, что в СЧ мирским именам братьев предпочитаются христианские. В списках СУ, близких к первоначальному тексту, христианское имя Глеба вообще не приводится. Руководствуясь вышеприведенными соображениями, я не рассматриваю СЧ в своем текстологическом анализе[113]. Прежде всего сопоставим ЛП и СУ[114]. А. А. Шахматов, отвергая влияние СУ на ЛП, видит доказательство его отсутствия в том, что «житийное сказание не содержит в себе ничего существенного, чего бы не было в летописи, оно отличается от летописного сказания одною риторикой»[115]. Однако наличие в тексте СУ дублировок свидетельствует о том, что составитель СУ располагал двумя текстами, связанными с ЛП. Если ЛП и может быть признана источником для СУ, то лишь второстепенным. А. А. Шахматов не признает наличия общего источника для ЛП и СУ[116], однако текстуальные изыскания опровергают данное мнение. И ЛП, и СУ повествуют о смерти Владимира. В СУ весть о смерти отца получает Борис (ему же сообщают, что Святополк скрывает смерть отца); в ЛП же сначала описывается смерть Владимира и то, как ее утаивают. Далее СУ приводит плач Бориса по отцу и его размышления; сообщается о раздаче даров киевлянам (в ЛП о раздаче даров сообщалось до известия о возвращении Бориса). Вслед за этим повествуется о том, что Святополк приходит в Вышгород и отдает приказ убить Бориса, идет рассуждение о дьяволе и Святополке. После этого читаются: неожиданная фраза — «Тъгда призва к себе» Святополк Путьшу и других (Святополк отдает приказ убить Бориса) и цитата из Соломона (она есть и в ЛП). Дублируется известие о возвращении Бориса (но нет сообщения Борису о смерти отца, не упоминается о вестнике Святополка). вернуться Ср. описание вставшей из гроба Февронии в ремизовской повести: «С вечера в день похорон поднялась над Муромом гроза. И к полночи загремело. Дорога до города из Воздвиженья вшибь и выворачивало — неуспокоенная, выбила Феврония крышку гроба, поднялась грозой и летела в Собор к Петру. Полыхавшая молнья освещала ей путь, белый огонь выбивался из-под туго сжатых век, и губы ее дрожали от немевших слов проклятья» [Ремизов 1993. С. 320]. Более чем странно выглядит мнение исследовательницы повести А. М. Грачевой: «Именно через <…> евангельские поучения (речения о благочестивом браке. — А.Р.) осмысляется Ремизовым финал странного, на первый взгляд, посмертного воссоединения принявших монашество супругов в едином гробе. Это — не послесловие, а конечный эпизод повести-притчи о высшей христианской любви. Подобное истолкование было заключено в источнике — древнерусской повести» [Грачева 2000. С. 294]: белый (инфернальный) огонь, грозовая атмосфера и демонический ночной пейзаж, и проклятья, изрыгаемые покойницей, вызывают неизбежные ассоциации героини с ведьмой, колдуньей — заложной покойницей. вернуться Ср. в этой связи характеристику раннесредневековой русской культуры, принадлежащую И. П. Смирнову: «эта познавательная система парадоксальным образом одновременно и утверждала зависимость мыслимого от чувственно воспринимаемого, и предусматривала коммутацию разбираемых эпистемологических величин (что, собственно, и обеспечивало христианской религии ее трансисторизм, ее приемлемость и для „первичных“ и для „вторичных“ эпистемологий). В силу того, что объединение любых двух элементов сохраняет свое значение при их перестановке (если верно, что А а В, то верно, что В а А), зависимость трансцендентального от эмпирического превратилась в конъюнктивной культуре во взаиимозависимость (вспомним слова П. М. Бицилли о „мосте“, перекинутом в средние века от потусторонней к данной нам действительности» [Смирнов 2000. С. 261 и сл.]. вернуться Первоначальная версия этой статьи была напечатана в 1987 г. (Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1987. № 1. С. 3–9). С тех пор был опубликован ряд исследований, посвященных текстологии произведений Борисоглебского цикла: Мюллер Л. О времени канонизации святых Бориса и Глеба [1988, 1995] (пер. с нем. Л. И. Сазоновой) // [Мюллер 2000. С. 71–87] — с работой Л. Мюллера «Летописный рассказ и Сказание о святых Борисе и Глебе: Их текстологическое взаимоотношение» (Russia Medievalis. 2001. Т. X. № 1), к сожалению, я ознакомиться не смог; [Поппэ 1995]; [Поппэ 2003]; [Ужанков 2000–2001]. Однако в перечисленных исследованиях не обращено внимание на отмеченные мною данные текстов, что позволяет оценивать настоящую работу как не устаревшую и сейчас. (На мой взгляд, в этих работах недостаточно учтены наблюдения и аргументы текстологов начала XX столетия, в частности А. А. Шахматова.) В новейшем исследовании Н. И. Милютенко [Святые князья-мученики 2006. С. 134–177, 249–277] в целом принимается трактовка соотношения трех основных Борисоглебских памятников, принадлежащая С. А. Бугославскому: Чт. вторично по отношению к СУ; однако Н. И. Милютенко полагает, что источником СУ был не непосредственно текст ЛП, известный по Повести временных лет и Новгородской I летописи младшего извода, а более раннее произведение, составляющее основу ЛП: оно находилось в составе Древнейшего свода и отражено в тексте Проложного сказания, составленного для Пролога первой редакции. Первая редакция СУ была, по мнению исследовательницы, составлена на основе текста летописного сказания в составе Древнейшего свода, а ныне существующая — испытала влияние текста ЛП. Мнение Н. И. Милютенко о существовании недошедших до нас Борисоглебских памятников сходно с моим (помимо сказания из Древнейшего свода и первой редакции СУ она называет Повесть о мести Ярослава, отразившуюся в «Исторических» паремиях Борису и Глебу. См.: [Святые князья-мученики 2006. С. 212–248]. (См., впрочем, критические замечания А. Е. Мусина [Мусин 2006. С. 275].) Однако Н. И. Милютенко не обнаруживает (в отличие от меня) дублировок в рассказе об «удвоенном» убиении Бориса в ЛП, признавая их наличие в СУ; также в противоположность мне она считает цельным и непротиворечевым повествование об убиении Глеба в СУ — см.: Там же. С. 143–144 («Никакой нелогичности в летописи нет»), с. 176 («в рассказе о Глебе нет уже ни дублировок, но вопиющих противоречий». С этими утверждениями я согласиться не могу. «Формально-количественный» компьютерный анализ свидетельствует о значительном сходстве ЛП и Чт. и о меньшем — ЛП и СУ. На этом основании Л. B. Милов сделал вывод либо о составлении ЛП Нестором — автором Чт. (позднее ЛП была отредактирована Сильвестром, привлекшим текст СУ), либо о серьезной редактуре ЛП, им осуществленной. Тем не менее Л. B. Милов делает оговорки, что возможны разные варианты текстовых связей между тремя памятниками. См.: [От Нестора до Фонвизина 1994. С. 60–62]. вернуться [Шахматов 1908]; ср.: [Шахматов 2001. С. 9–508]; [Воронин 1957]; [Серебрянский 1915. С. 81–106. 1-я паг.]. Впрочем, первоначально А. А. Шахматов придерживался мнения о первичности СУ по отношению к Чт. (Несколько слов о Несторовом Житии Феодосия (1896) // [Шахматов 2002–2003. Кн. 2. С. 20]), что свидетельствует о сложности текстологических взаимоотношений между памятниками Борисоглебского цикла и косвенно подтверждает гипотезу о наличии общего источника (источников) у этих текстов. вернуться См.: [Бугославский 1914]; [Бугославський 1928. С. XXIII–XXXII]. вернуться В других работах Л. Мюллер высказывает предположение об отражении в Борисоглебской агиографии (в СУ) двух не дошедших до нас произведений о Борисе и Глебе — дружинной «саги» и церковной легенды (Urlegende), воспользовавшейся известиями саги: [Müller 1954]; [Müller 1954–1962]; [Müller 1963]. Гипотеза Л. Мюллера основывается преимущественно на стилевой «двуслойности» ЛП, а не на собственно текстологических аргументах. Обоснованные критические замечания в ее отношении были высказаны Г. Ленхофф: «По разнообразным причинам с гипотезой Мюллера трудно согласиться. Не нужно объяснять разнородные [heterogeneous] лексические и синтаксические стили [strata] происхождением от разных оригиналов, отличающихся чистотой жанра. Эти стили могут восходить к одному источнику. Рассказ в Повести временных лет, содержащий значительное число библейских цитат и фрагментов, восходящих к греческим источникам, мог быть переработан автором „Сказания“ с целью большего соответствия христианскому мученическому подвигу. <…> С точки зрения литературоведческой [From a literary perspective], аргументы Мюллера основываются на взаимоисключающих логических посылках. С одной стороны, если киевские книжники следовали литературным нормам, используемым в Византии, они, очевидно, должны были с нежеланием соединять [to mix] два текста, принадлежавшие к разным литературным и идеологическим категориям, независимо от того, на каком языке они были изначально написаны. С другой стороны, если они ощущали себя свободными, смешивая литературные жанры, то оказывается более трудным объяснить, как изначально было составлено исходное „чистое“ martyriоп. Наши знания о средневековой практике Церкви указывают, что для такого труда не было литургических оснований» [Lenhoff 1989. Р. 81]. вернуться Ср., впрочем, например, мнение П. Левитского, полагавшего, что СУ (написанное еще в XI в.) первично по отношению к ЛП, и приводившего в качестве одного из аргументов распространение в ЛП краткой цитаты из Псалтири, содержащейся в СУ. См.: [Левитский 1890. С. 396–398, 421]. вернуться См.: [Шахматов 1908. С. 32]; ср.: [Шахматов 2001. С. 31–32]. Н. И. Милютенко, оспаривая мнение А. А. Шахматова, что ЛП по тексту Новгородоской I летописи младшего извода частично сохранила фрагменты Начального свода, доказывает, что в Новгородской I летописи младшего извода содержится текст в целом идентичный ЛП по Повести временных лет, но со вставками из СУ: [Святые князья-мученики 2006. С. 149–151]. вернуться См.: [Шахматов 1916. С. LXXIV]. А. И. Соболевский попытался доказать, что Сказание об убиении и Сказание о чудесах — изначально единый текст; однако указанные им черты сходства (цитация Священного Писания, нарративные «скрепы» между фрагментами текстов) совершенно недостаточны для такого вывода [Соболевский. 1892. С. 803–804]. вернуться [Бугославський 1928. С. XII–XV]. Этого же мнения придерживались П. Левитский [Левитский 1890. С. 399–400] и Д. И. Абрамович [Абрамович 1916. С. VIII, XII]. вернуться [Бугославський 1928. С. XIV–XV]. Ср.: [Ильин 1957. С. 25–27, 95–96]. вернуться В последнее время мнение об СУ и СЧ как едином тексте высказали А. Поппэ [Поппэ 2003. С. 330–331) и, независимо от него, А. Н. Ужанков [Ужанков 2000–2001]. Однако, по сути дела, и утверждение А. Поппэ, и утверждение А. Н. Ужанкова не вполне соответствуют их собственным выводам о соотношении СУ и СЧ. Польский исследователь полагает, что СУ первоначально включало в свой состав не все СЧ, но лишь его начальную часть; это сказание о Борисе и Глебе было составлено в 1072–1073 гг. и затем дополнено вскоре после 1115 г. новыми описаниями чудес, составляющими дальнейшую часть текста СЧ [Поппэ 2003. С. 331]. А. Н. Ужанков, настаивая на единстве СУ и СЧ, тем не менее, предполагает существование самостоятельного Протосказания (основой которого является текст СУ, составленного в 1073–1076 гг. и позднее распространенного новыми описаниями чудес [Ужанков 2000. С. 44]. Таким образом, целостность СУ и СЧ как изначально единого текста ни А. Поппэ, ни А. Н. Ужанковым не доказана, и если СЧ в составе Сказания о Борисе и Глебе приобрело свой нынешний вид не сразу, то почему нельзя предположить, что СУ изначально было создано как самостоятельное произведение? вернуться Все отмечаемые в дальнейшем особенности СУ, свидетельствующие об обращении автора к не дошедшим до нас текстам, читаются в Успенской и Чудовской редакциях СУ, списки которых наиболее близки, как считает С. А. Бугославский, к первоначальному тексту СУ (о редакциях СУ см.: [Бугославський 1928. С. IX–XII], а также в Синодальной, Северо-западно-русской и Сильвестровской (с Минейной подредакцией) редакциях. Иной текст дают лишь две контаминированные редакции (явно позднего происхождения). Об особенности редакции Торжественника см. ниже в тексте статьи. Ср. реконструированный С. А. Бугославским первоначальный текст СУ [Бугославский 1928. С. 138–154]. вернуться [Шахматов 1908. С. 33]; ср.: [Шахматов 2001. С. 32]. вернуться [Шахматов 1908. С. 34]; ср.: [Шахматов 2001. С. 33]. |
