Поначалу, однако, здесь, так же как в снабжении продуктами и жильем, развернулась борьба. Многие страховые кассы, отвечавшие за распределение и оплату курортных путевок, не желали ставить ИТР на одну доску с рабочими. В 1931 г. на заводе в западной части страны из семисот ИТР только один инженер получил путевку, за которую ему пришлось заплатить самому^{1247}. В Сталинске завком отказывался выделять инженерной секции места в домах отдыха, и даже из тех семидесяти инженеров, которые, по заключению врачей, настоятельно нуждались в санаторном лечении, путевки дали лишь четырнадцати^{1248}. Завод им. Карла Либкнехта, распределяя 577 путевок, выделил на 329 своих ИТР всего две. Завод «Красная звезда» в Зиновьеве, имея в своем распоряжении 979 мест в санаториях и домах отдыха, решил, что ни один из 335 его инженеров и техников в них не нуждается. О том, что инженеров обходят при распределении путевок, сообщали и с Днепропетровского мостостроительного завода, и с Рыбницкого сахарного завода, и с одного молдавского свинцового завода^{1249}. Даже после решительных перемен 1931-1932 гг. путевки инженерам доставались с трудом^{1250}. В особенности это касалось инженеров-женщин. В 1934 г. ВМБИТ сочло необходимым официально указать, что при распределении путевок, так же как при предоставлении квартир, должны учитываться права женщин и для них следует резервировать от 15 до 20% мест^{1251}. Достоянием гласности стала история ударницы-инженера Ольги Афиногеновны Барабановой: товарищи из месткома и МБИТ не только высадили ее из поезда на Севастополь, но и отобрали у нее проездные документы^{1252}.

Помимо распределения немногочисленных путевок, вызывало нарекания и состояние многих гостиниц и санаториев. Из Кисловодска писали, что «отнюдь не капризные гости» все время находят там поводы для жалоб. На обед каждый день дают борщ, невкусную вяленую осетрину и горький компот. Медицинское обслуживание оставляет желать лучшего: одному пациенту пришлось ждать назначенную ему ванну до полуночи. В комнате отдыха постоянно шум, потому что инженеры режутся в бильярд, невозможно ни «Правду» почитать, ни в шахматы сыграть. По вечерам — никакой культурной программы. Очень не скоро администрация додумалась устраивать экскурсии и волейбольные матчи^{1253}

Подобно комфортабельным квартирам, путевки на курорты и в дальнейшем оставались редкой роскошью.

Начиная с середины 1931 г. фокус общественного внимания медленно, но верно смещался в сторону «частной жизни»^{1254}. В середине 1930-х гг. главным предметом обсуждения стало не только то, как новый человек работает (разумеется, ударно), но и то, как он одевается, как воспитан, как проводит досуг. Печать демонстрировала картинки новой советской жизни с инженером в главной роли: инженер в новой квартире, инженер на отдыхе, инженер, играющий в теннис, инженер в кругу семьи, инженер под новогодней елкой. «Мещанство», обличавшееся в 1920-е и в начале 1930-х гг., теперь на все лады превозносилось как «культурность». Вера Данхем и Шейла Фицпатрик назвали это «большой сделкой»: новой элите открывали доступ к благосостоянию и роскоши, квартирам и дачам в обмен на политическую лояльность^{1255}. Но речь шла не просто о реабилитации буржуазности. Партия и правительство пытались, скорее, перекодировать ценности, над которыми раньше издевались. Светлана Бойм сформулировала тезис: «Культуризация есть способ трансляции идеологии в повседневность»^{1256}. И действительно, партийная идеология смешивалась с «мелкобуржуазными» нормами поведения в надежде, что, охотно принимая «культурный» стиль жизни, люди «проглотят» связанное с ним политическое послание и запечатлеют его в своем сознании. Эту взаимосвязь отражает слово «культурность», которое практически не поддается переводу. «Культурность» являлась всеобъемлющим понятием, означавшим и чистоту на заводском дворе, и уход за собой, и посещение концертов классической музыки. В этом новом концепте уровень промышленного развития, с одной стороны, сочетался с хорошими манерами — с другой, и высокой культурой — с третьей. Кампанию середины 1930-х гг. за «культурность» можно трактовать как процесс цивилизования по-сталински, в ходе которого партия добивалась симбиоза марксистско-ленинской идеологии с умением вести себя за столом и ей удалось успешно соединить Сталина с Пушкиным^{1257}. Благодаря такому приему социализм стал понятнее для народа, а общественность начала интересоваться «личным»^{1258}. По словам Эрвина Зинко, жившего в Москве с мая 1935 по апрель 1937 г., опросы среди населения показали, что оно устало от пропаганды. Анкетирование молодежи засвидетельствовало, что ей больше всего нравятся герои американских детективов и триллеров^{1259}. Партия и государство уступили стремлению населения в самом буквальном смысле этого слова. «Пропаганда», впрочем, никуда не делась, она просто искала теперь новые формы и поле деятельности. В сфере досуга и развлечений партия обнаружила совершенно нетронутую целину и принялась ее возделывать. Одновременно в 1934-1936 гг. наводился последний глянец на нового человека. Он уже доказал, что умеет работать и является коммунистом. Теперь ему предстояло научиться правилам игры на другом поле. Зинко и Менерт, побывавшие в Москве в те годы, оба рассказывают о событиях, которые, по их мнению, послужили катализаторами для кампании за «культурность». Клаус Менерт вспоминает: «Однажды, году в тридцать четвертом, я прочел в одной из московских газет заметку о том, как товарищ нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе проводил заседание, на которое были приглашены директора и главные инженеры со всей страны. Начало заседания, говорилось в заметке, несколько задержалось, потому что товарищ нарком отправил одного из присутствовавших инженеров обратно в гостиницу, чтобы тот побрился и надел чистую рубашку с галстуком. Эта заметка произвела революцию в стиле жизни».^{1260} Отныне разрешалось демонстрировать свое преуспеяние. Снова вошел в моду фрак, и зарубежные журналисты, являвшиеся на прием «просто» в смокинге, по словам Менерта, попадали в неловкое положение. Эта «одежная революция» совершилась зимой 1934-1935 гг.: «В то время наши русские друзья украдкой просили дать им посмотреть иностранный журнал мод»^{1261}. Зинко вспоминает в качестве катализатора движения за «культурность» другой случай. Делегация советских офицеров осрамилась на званом ужине в Анкаре: офицеры, единственные из гостей, не умели танцевать. Сталин тут же распорядился организовать в Советском Союзе уроки танцев^{1262}. Правда все это или байки — неважно, главное, что оба автора передают свое впечатление о том, какие темы внезапно стали волновать общественность, вытесняя собой другие. В СССР действительно снова были допущены джаз и западные танцы вроде фокстрота, сразу завоевавшие большую популярность^{1263}. Как и во времена культурной революции, одежда приобрела политическое значение. «Советским» или «социалистическим» слыл аккуратный внешний вид. Новому советскому инженеру надлежало всегда быть свежевыбритым и носить чистую белую рубашку Грязная одежда и черная кайма под ногтями (ранее важный признак пролетариата) более не считались допустимыми в общественных местах^{1264}. На прилавках появились прогулочные трости и крахмальные белые воротнички; открылись даже ювелирные магазины, правда, с весьма скудным ассортиментом^{1265}.