«А. Беляев в своем научно-фантастическом романе „Борьба в эфире“ (1928 г.) описывает, как один русский ученый в Крыму открыл способ изменять силу тяжести. Он мог уменьшать ее в любом месте земного шара за счет увеличения ее в другом. Если в эту последнюю зону попадут какие-либо предметы, то они упадут и будут раздавлены. Далее он решил уменьшить силу тяжести на всей поверхности земного шара за исключением полюсов, и благодаря этому Земля начала вращаться быстрей. В результате развилась такая центробежная сила, что воздух, люди, предметы улетели от Земли в мировое пространство.
В результате оказывается, что все это был лишь сон»[249].
Ничего подобного в романе нет! Но тут, слава богу, все ясно: профессор Рынин просто перепутал — роман «Борьба в эфире» с беляевским рассказом «Над бездной». Ошибка вполне простительная: и рассказ, и роман были напечатаны в одной книге…
Но был у романа еще один читатель…
Вспомним начало:
«Я сидел на садовом, окрашенном в зеленый цвет плетеном кресле, у края широкой аллеи из каштанов и цветущих лип. Их сладкий аромат наполнял воздух. Заходящие лучи солнца золотили песок широкой аллеи и верхушки деревьев».
А теперь сравним:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…
Попав в тень чуть зеленеющих лип…
…пуста была аллея».
Читаем дальше:
«Это не могло быть сном. Слишком все было реально, хотя и необычайно странно и незнакомо».
Сравним:
«Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера»…
Героя Беляева мы застаем уже сидящим в садовом кресле, а Берлиозу с Иваном Бездомным это только предстоит… Но вот и они «уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной».
После этого Беляев описывает «[с]овершенно пустячный случай: мне захотелось курить. Я вынул коробку папирос „Люкс“ и закурил».
А у Булгакова так:
«— Вы хотите курить, как я вижу? — неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, — вы какие предпочитаете?
— А у вас разные, что ли, есть? — мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.
— Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.
— Ну, „Нашу марку“, — злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:
— „Наша марка“».
У Беляева:
«Это невинное занятие произвело совершенно неожиданный для меня эффект.
Несмотря на то, что все эти юноши (или девушки) были, по-видимому, очень сдержанными, они вдруг целой толпой окружили меня, глядя на выходящий из моего рта дым с таким изумлением и даже ужасом, как если бы я начал вдруг дышать пламенем».
Потрясены и Бездомный с Берлиозом:
«И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно „Наша марка“, сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник».
Пришло время знакомиться…
Беляев:
«Они о чем-то начали горячо говорить между собою на своем языке. Я невольно смутился, но постарался сохранить непринужденный вид и даже заложил ногу на ногу. Наконец один из них отделился от толпы, приблизился ко мне и спросил:
— Kiuvi (Киуви)?
„Ви“ — очень похоже на „вы“. О чем они могут спрашивать? Конечно же, о том, кто я. <…>
— Я русский, из Москвы».
Смотрим у Булгакова:
«Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: „Нет, иностранец!“, а Бездомный: „Вот черт его возьми! А?“»
Но, поизумлявшись, Бездомный быстро соображает что к чему:
«— Я извиняюсь, — сказал он, и лицо его потемнело, — вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать. <…> Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, — он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет…»
А что происходит у Беляева? Вот это:
«— А дело вот в чем. Мы получили сведения, что к нам послан шпион. В этот самый момент появились вы…
— И вы решили?..
Эль пожал плечами.
— Вполне понятная предосторожность».
Дальше больше —
Беляев:
«— Здравствуйте, — сказал он, точно, как иностранец, выговаривая каждую букву».
Булгаков:
«— Извините меня, пожалуйста, — заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, — что я, не будучи знаком, позволяю себе…»
У Беляева:
«— Я историк. Меня зовут Эль»[250].
Смотрим у Булгакова:
«— A-а! Вы историк? — с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.
— Я — историк, — подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: — Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!»
Но перед этим Воланд еще успевает спросить:
«— Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?»
И получает ответ:
«— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос».
Читатель «Борьбы в эфире» добирался до таких вопросов и ответов к середине романа — в главе шестой («Белый домик»):
«— Эль говорил мне, — начал я, — что у вас нет правительства, нет служащих, нет чиновников. <…> Но должен же быть какой-нибудь контроль?»
И в главе девятой («Последний бой»):
«— Но позвольте, кто же управляет всеми этими машинами?
— Эти машины не имеют людей. Небольшое же число людей, составляющих всю нашу „армию“, управляет движением машин на расстоянии, по радио…»
Отмахнуться от всех этих сходств ссылкой на случайные совпадения, конечно, можно. Но ведь даже встреча с неизвестным и Неизвестным на садовой скамейке — не самый распространенный литературный ход. Я, по крайней мере, ничего подобного у других авторов не припомню…
Да и хронология этому не противоречит: первые известные нам наброски главы «Никогда не разговаривайте с неизвестными» датируются 1929 годом — год спустя после выхода книжки с романом «Борьба в эфире».
И теперь последнее — как уже было сказано, после 1928 года и до конца советской власти «Борьба в эфире» не переиздавалась… Но в этом она разделила судьбу остальных раннесоветских утопий — «Страны счастливых» Яна Ларри (1931), «Через тысячу лет» Вадима Никольского (1927), «Следующий мир» Эммануила Зеликовича (1930)…
А как относился к коммунистической утопии сам Беляев? Если судить по распределению симпатий (к жителям коммунистического рая) и антипатий (к главарям капиталистического ада), то весьма одобрительно.
Но тут такая деталь: в рождественской фантазии 1915 года жуткие события оказались обычным ночным кошмаром, а вот в романе картины счастливого коммунистического будущего герою не приснились — они результат тяжелейшей болезни. И стоило только герою пойти на поправку — бредовые видения исчезли.
Глава семнадцатая
ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ
Ученые подсчитали: сколько бы книг человек за свою жизнь ни прочитал, 80 процентов от общего их числа он одолевает к пятнадцати годам. А кто в отрочестве положенного не осилил, тому уж не наверстать!..
