Можно, конечно, сказать, что Мишкевича тоже запутали, не так воспитали… Или предположить, что и сам он был поражен страхом — имелось в его биографии пятно: в 1923 году исключили из комсомола, обвинив в «мещанском перерождении» — галстук надел… А потом райком этот перегиб исправил и комсомольский билет Мишкевичу вернул. Но это он сам про себя рассказывает[363], а что там на самом деле случилось — неизвестно. За ношение галстука, конечно, могли и выгнать из комсомола… Вот только Мишкевичу тогда шестнадцати не было… Куда ему галстук носить? А может, рано созрел — в 1922 году, четырнадцатилетним, он уже числился токарем… Кто его допустил к станку?! Но овладение пролетарской профессией — отличный и распространеннейший в то время способ латать изъяны социального происхождения. Так что в 1937-м вполне мог напугаться до потери чувства и совести.
Или не только страх им двигал. Вот Лидия Чуковская вспоминает, что когда появился сигнальный экземпляр книжки «Изобретатели радиотелеграфа», новый директор Детиздата Криволапов и новый главный редактор Мишкевич потребовали книгу переделать — в «том смысле, что, как известно, Маркони обокрал Попова», и если даже Маркони сам совершил свое открытие, товарищ Бронштейн, как советский патриот, просто обязан настаивать на первенстве Попова.
Тогда Бронштейн и сказал, что представления о патриотизме у Криволапова с Мишкевичем — чисто фашистские. А потом по телефону заявил Мишкевичу, что снова начнет писать детские книги только тогда, когда его, Мишкевича, из издательства выгонят.
И весь тираж «Изобретателей радиотелеграфа» был уничтожен[364]. А в ночь с 5 на 6 августа 1937 года Бронштейна арестовали.
Много лет спустя Лидии Чуковской расскажут, что арест этот проходил не по разряду детских писателей, а по научной линии: «По какой-то незримой разверстке он принадлежал к той категории физиков, из которых следовало выбить признание в контрреволюционной террористической деятельности»[365].
И Лидия Чуковская в это поверит. А что, если вся эта «незримая разверстка» на физиков — выдумка? И молодой блестящий ученый пал жертвой обиженного ничтожества, сводившего личные счеты самым доступным и подлым образом?..
Подумать нестерпимо!
А теперь вернемся к Беляеву. Какая главная мысль пронизывает статью «Литературки» от 10 февраля 1938 года?
«Писатель остался один»… «Три года, как писатель оторван от творческой среды»… «к литератору Беляеву не заглянул ни один литератор»… «в „литературном мире“ забыли о Беляеве»… «обрекли на трехлетнее творческое одиночество»…
Вот оно — одиночество! Никто к нему не приходит, от всех оторван, никому не близок! А значит, уже целых три года ни с кем ни в какой связи не состоит!
Для 1938 года идеальный диагноз. Путевка в жизнь!
А боялся Беляев не зря. Вот что сказано в статье, напечатанной в августе 1938 года:
«Идейные замыслы и цели наших авторов в большинстве своем здоровы. С вредительскими попытками убийцы и шпиона Бухарина ориентироваться на „красную пинкертоновщину“ давно покончено. Но отдельные срывы и ошибки все же еще встречаются, свидетельствуя о недостаточной продуманности замыслов и о недостаточном внимании к идейно-политическому вооружению. Особенно досадно, когда такие ошибки встречаются у серьезных и добросовестных писателей.
Например, Беляев в романе „Борьба в эфире“ (1928 г.) тщательно продумал технические идеи, но совершенно исказил общую картину будущего коммунистического общества. Получилось, что человек будущего, создав фантастическую технику, превратился в ее раба. Отпала надобность прибегать к каким бы то ни было физическим усилиям; не нужно было двигаться, защищаться от влияний внешней среды. Человек превратился в хилого, безволосого, беззубого урода, с непомерно большой головой. Его изнеженность перешла всякие пределы. Худшую карикатуру на коммунизм трудно себе представить и, понятно, не к ней стремился Беляев. Беда в том, что он фантастически продолжил эволюцию человека на протяжении тысячелетий (увеличение черепной коробки, уменьшение челюсти, известное физическое ослабление и т. д.), забыв о тех поправках, которые внес в эту эволюцию социализм, уничтожив эксплуатацию и гармонически развивая человека»[366].
Любопытнейшая статья — начинает не с призывов к бдительности, а с того, что есть, оказывается, честные писатели, и их большинство. И сразу выясняется, что честными их назвать — язык не поворачивается! Посмотришь, чего они понаписали, — от омерзения не знаешь куда податься… Вот романчик десятилетней давности — «худшую карикатуру на коммунизм трудно себе представить»! Но — автор вовсе «не к ней стремился»! Посмотришь в книгу — выродок, убийца и шпион! Но помыслы у него — честные и идейно здоровые!
Шизофрения какая-то!
Нет, не шизофрения — это август 1938-го! В тюрьмах еще достреливают приговоренных (20 сентября расстреляют писателя И. И. Мильчика), Ежов еще числится главой НКВД, но террор уже пошел на спад… И статья Л. Жукова — благая весточка об этом! Потому совсем скоро из тюрьмы выйдут Тамара Габбе и Александра Любарская, а их место займут следователи.
Глава двадцать четвертая
ВОЗДУШНЫЕ ПУТИ
Левитация — способность летать без каких бы то ни было технических приспособлений. Широко известна левитация птиц, летучих мышей и насекомых.
А. Н. и Б. Н. Стругацкие. Понедельник начинается в субботу
О последнем романе Беляева «Ариэль» современники не сказали ни слова. Не успели — сигнальный экземпляр появился 14 июня 1941 года[367], а в продажу (как вспоминал Аркадий Стругацкий) книга поступила только в сентябре — когда замкнулось кольцо блокады. И, значит, за пределы Ленинграда роман не вышел. А затем пришла страшная блокадная зима, погубившая и читателей, и саму книгу — сгорела в «буржуйках»…
Так что массового читателя роман обрел лишь с 1956 года. Но то был действительно массовый читатель. Сегодняшнее слово «бестселлер» и близко не подходит к определению того успеха, что обрушился на Беляева! Думаю, что к концу 1950-х в СССР просто не было грамотного человека, не читавшего трех беляевских романов: «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля» и «Ариэль».
Неизбежны были и потери — читались романы в совершенно ином контексте, чем были написаны.
Для Беляева таким контекстом стал писатель, вернувшийся к читателям в том же 1956 году, — Александр Грин. И оттого самым естественным было увидеть в «Ариэле» романтическую сказку — типа «Алых парусов»… Тем более что и Грин написал роман на ту же самую тему — о летающем человеке, «Блистающий мир».
Идея «романтической сказки» так пленила критиков, что уже ни на что другое они внимания не обращали. Например на литературные особенности…
А они весьма своеобразны. По сути, роман выстроен из готовых деталей, уже существующих в сознании читателя. И чтобы вызвать их в памяти, достаточно… свистнуть!
Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык —
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.
Потом звучат два слова: «адвокатская контора», и сразу же перед глазами чередой проходят знакомые страницы:
У Чарльза Диккенса спросите.
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы желтая вода.
<…>
А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле —
И вот, как старая мочала.
Банкрот болтается в петле.
На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь…
