Я, кстати, нахожусь в периоде полной потери последних остатков «ценностей», и даже когда читаю какие-нибудь стишки — сомневаюсь (серьезно): «хорошо» или «плохо», и если плохо, то почему? И вообще, еще раз вспоминаю Чехова: «И куда это все, и зачем это все — не знаю»[133]. Я это, уезжая из Парижа, сказал Кантору, указывая на невозможность при таких обстоятельствах заниматься критикой, на что он мне посоветовал читать Пушкина как «незыблемый критерий». Ох, сомневаюсь! — не говорите только Ходасевичу[134]. Читаю я сейчас редкую мерзость — новый роман Эренбурга, в надежде, что, может быть, это лучше Пушкина вразумит меня, т. е. как теорема — «от обратного»[135]. Что же «Новый дом»?[136] Меня очень занимает тема Вашей безработности — т. е. как тема для статьи. Вы бы могли потрясти умы и сердца, если бы написали об этом, но не с недомолвками и по-обыденному, а патетически, как в набат. Уверяю Вас, у нас так нежно все привязаны к «свободному слову», «нашему единому достоянию» и т. д., — что Вам все стало бы после этого открыто, и несколько месяцев, пока душа не успокоилась бы, Вы могли бы писать что угодно где угодно, даже в «Посл<едних> нов<остях>» обличать Милюкова. А самый манифест — дайте в столь нелюбимое Вами «Звено» — все-таки там терпимей, чем в других местах[137]. Но там не ругайте Милюкова — Кантор не перенесет. Прислал в «Звено» статью Талин — до чего мы дошли! Не глупо, но ужасно серо, с праведным негодованием (против Шлецера[138] и музыкальных «снобов»), но, к сожалению, — провинциально. Не знаю, какая будет судьба этой статьи[139]. Вот все мелочи и «рассуждения по поводу фактов». Надеюсь благосклонный и милостивый ответ. У Вас ли Анненский? О его судьбе беспокоится и владелец, и другие личности, желающие «почитать»[140]. Целую Ваши руки. Преданный Вам Г. Адамович 17 <Штемпель: 26.7.<19>27> Дорогая Зинаида Николаевна, у Вас тон ко мне, будто у «духовного отца» к грешнику или заблудшей овце: строгий, укорительный и наставительный. Я не знаю, действительно ли тверда Ваша уверенность, — или это только поза, чтобы другие, Боже упаси, не догадались бы? Мне лестно, что Вы на мои номера ценностей и все такое смотрите как на «не оживет, аще не умрет»[141], или, как выходит по Гете: «Stirb und Werde!»[142] (кажется, так — я слаб по части немецкого языка). Лестно — но сам я далек от самообольщения, — и все мои симпатии к «невозродившимся», окончательно и бесповоротно. У меня давно есть литературный план, который я только едва ли выполню, хотя надо бы, — как «дело жизни»: написать апологию Вольтера и всего непривлекательного хвоста этой «кометы», вплоть до большевичков. Знаете, говоря серьезно, — ведь если есть Бог и в каждом человеке есть частица его, то, пожалуй, в Вольтере (даже не лично, а в вольтерианстве) было его больше всего, и в Писареве, и вообще во всем, что у нас так презирается. Конечно, тогда и большевики, «электрофикация <так!> и индустриализация» как главное — ибо помощь «главному Духу» в организации хаоса, разум, la raison превыше всего. Если сейчас кое-что и компрометирует «разум», и кажется, что «мы зашли в тупик» и т. д. — то можно ли сдавать так малодушно позиции, только что взятые приступом, и с таким упоением взятые? Собственно, все это у меня вызывает мало сочувствия, но посреди «мистики» и «православия» и всех таких прелестей — это благороднее и уж, конечно, мужественнее[143]. Затем о молитве: я Вам написал о своем диалоге с Ивановым не только с целью предложить тему для «обмена мнений», но и надеясь, что Вы возмутитесь по поводу моего тогдашнего возмущения. И, возмутясь, Вы изложите свой «взгляд», — надеялся я. Что в молитве требуется доза целомудрия — я согласен (хотя в идеале — не нужно стесняться бы не стыдного!). Но на мой намек Вы никак не реагировали: молитва — слабость, «что-то надо мной», откуда я хочу помощи, бессилие. Оттого «стыдно» — и уж этот стыд едва ли целомудрен. Скорей, насколько бы ни различались религии и типы, — это «бесовская гордыня». И отсюда мост к «Вольтеру» (опять нарицательно): не хочу, не желаю, сам все устрою, а если не устрою, то все равно — лучше умру, чем буду «совместно плакать и воздыхать, о братия!» Скверно во всем этом то, что не хочу воздыхать только совместно, потому что тошно смотреть на соседей и собратьев по ничтожеству. А если «все исчезает — остается пространство, звезды и певец»[144] — тогда, пожалуй, можно. Но лучше, т. е. легче, рассказать про себя все самое гнусное и чудовищное, чем признаться: «Молился Богу», — даже и тогда. Мы, может быть, и даже вероятно, очень исключительные люди, но все дело в том, чтобы от себя не отказываться и ни на что глаза не закрывать. Уж если поднимать на плечи груз, то весь, со всеми Вольтерами и утонченно-«греховными» домыслами. И уж если пытаться преодолевать, то уж все, мобилизовав к моменту преодоления все, что накопилось наименее преодолимого. Вы меня когда-то упрекали, что я «деморализую» не то Фохта[145], не <то> Терапьяну[146], — я не деморализовал, а всего лишь «браковал» дурной товар, т. е. спокойствие и «убеждения», не проверенные по решительно и безусловно всем трубам соблазнов, смущений и сомнений и потому решительно ничего не стоящие иначе как chaire a canon[147]. Ну, довольно этой туманной философии, в которой я сам путаюсь. Напрасно Вы так насмешливо отвергаете мысль о манифесте вашей безработности. Это можно сделать, не впадая в Бальмонта и без единой комической ноты. Вообще не с личной досадой, а с общественной, — о чем уж никак не мне Вам давать совет. А какое это у Вас «сожжение кораблей» предполагается, и о чем Вы хотите моего «объективного» мнения?[148] «Новый» или «Наш (?) Дом» меня очень интересует. Хоть бы там оказались в чести стихи, чего я никак не могу добиться от Кантора[149]. Он все ищет гениев и удивляется, что не находит. По-моему, стихи в «Звене» или «Кугеле»[150] — одно хуже другого, и если отнять от них последнюю честь — гладкость, осталось бы пустое место, ноль, особенно Шах, гуляющий по Champs Elysees и Конкорд[151]. Ваш «деловой человек» М.Струве — все-таки получше, хотя таланта ему Бог дал скуповато[152]. Очень мне приятно, что полемика Злобин-Адамович Вами выкинута[153]. Это — духовная пища кисловатая. И если мне чего-либо жаль (у себя), то лишь замечания, что оптимизм не может быть мировоззрением[154]. Но эту «мыслишку» можно использовать в другом месте. Устраиваете ли Вы «культурные и разумные» вечера при обилии у Вас высококвалифицированных соседей в Grasse и Caimet[155]? Брюсов жил летом в Крыму, — и об этом я читал длинные воспоминания, интересные даже[156]. Почему бы и Вам не писать сонеты сообща и не устраивать рефераты? Рефераты, конечно, чепуха, но проводить вечера в платоновских диалогах можно бы, и если это кажется нелепо, то лишний раз доказывает, что не все у нас тут, ici-bas[157], благополучно. Лучше, чем просто пить «чай с вареньем»[158]. Вот я Пушкина каким-то краем чувства не люблю за «чай» превыше всего и неотразимо обаятельное оправдание «чая с вареньем» (вместо занятий более трудных). По слабости и лени прельщаешься «пушкинством». Но, даже две недели только отойдя от «лицемерных наших дел»[159] и т. п., или попросту переехав на дачу, понимаешь, что можно жить и иначе. Всего лучшего. вернуться Цитата из «Вишневого сада» — см. примеч. 308. Отвечая на эти жалобы, Гиппиус писала: «Знаете, мне даже нравится, что вы утеряли “последние остатки ценностей”. Уж терять так терять, дочиста. В этих случаях (т. е. когда самому кажется, что все теряешь) остаются, однако, нужные, неистребимые корни, из которых идут свежие ростки. Но вы еще не дошли “дочиста”. Еще на пути. А путь, по-моему, хороший, — революционный и возродительный (впрочем, и тут человек на человека не приходится: иной и возродился бы — да не успел, умер раньше). Критику действительно в таком состоянии писать трудновато: какая же оценка, раз нет ценностей! Что говорить, когда все все равно!» (Пахмусс. С.352). вернуться Имя В.Ф.Ходасевича упомянуто здесь как символ последовательного пушкинианства (заметим в скобках, что «незыблемый критерий» Адамовича может быть ритмико-интонационной отсылкой к названию знаменитой речи Ходасевича «Колеблемый треножник»). вернуться Речь идет о недавно появившемся романе «В Проточном переулке» (Париж, 1927). Адамович рецензировал его в таких выражениях: «Читатель! Не совестно ли вам за автора <…>. Правильно говорят: бумага все терпит. Если бы не это долготерпение, она под эренбурговским стихотворением в прозе рассыпалась бы от стыда и от злости» (Адамович-2. С.275), Продолжая тему «потери ценностей» (см. примеч. 13), Гиппиус писала Адамовичу 24 июля: «…читайте, читайте Эренбурга, есть же — пусть малая — надежда рассердиться. Сколько бы вы ни потеряли — до того состояния “неимения”, в каком находится Осоргин (только что написавший нежнейший отзыв об этом самом Эренбурге), вы не дойдете никогда. И кстати: разве так возмутительно, что у неимеющего Осоргина отнимается и то, что он имеет? Не должно ли так быть по правде?» (Пахмусс. С.352). Гиппиус называет рецензию М.А.Осоргина на роман «В Проточном переулке» (ПН. 1927. 21 июля; обширная цитата — Попов В., Фрезинский Б. Илья Эренбург в 1924–1931 годы: Хроника жизни и творчества. СПб., 2000. Т.2. С. 211–212). вернуться На этот вопрос Гиппиус подробно отвечала в письме от 24 июля: «Новый Дом, в ожидании великих преобразований и богатых милостей, пока что высвобождается от несчастного факта (видимо, слово неверно прочитано публикатором и следует читать «Фохта». — Н.Б.), превращается в Наш Дом и выходит в приблизительно прежнем виде. Грандиозные его проекции не исчезают, но откладываются до осени. Наш Дом — однако, нитка, которую нужно тянуть» (Пахмусс. С.351). О судьбе «Нового дома» вспоминала Н.Н.Берберова: «уже после первого номера (1926 г.) “Новый дом” оказался нам не под силу: Мережковские, которых мы позвали туда (был позван, конечно, и Бунин), сейчас же задавили нас сведением литературных и политических счетов с Ремизовым и Цветаевой, и журнал очень скоро перешел в их руки под новым названием (“Новый корабль”)» (Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. Нью-Йорк, 1983. Т.1. С.317). вернуться Относительно этого рассуждения Адамовича Гиппиус писала 24 июля: «Насчет “манифеста”… вы, конечно, шутите? Но меланхолические шутки. Я, слава Богу, не Игорь Северянин, помноженный на Бальмонта, чтобы в данном положении, при данных обстоятельствах, с такими претензиями выскакивать. На кой черт кому из Талиных и Шлецеров я нужна со всем моим багажом? Людей смешить? Вас развлечь? Нет, эти выстрелы из пробкового пистолета меня не соблазняют» (Пахмусс. С. 353). См. также примеч. 50. вернуться Шлецер Борис Федорович (Фердинандович; 1884–1969) — литературный и музыкальный критик. вернуться Об этой статье Адамович писал также М.Л.Кантору: «Посылаю статью Талина, которую Вы мне переслали. Почему он мне прислал? По-моему, ее надо напечатать, хоть она премерзко написана (не в тоне “Звена”). Но содержание — живое и в общем верное, не сделать ли “в дискуссионном порядке”?» (Письма в «Звено». С.155). Такая статья в «Звене» не появлялась. вернуться 4 августа 1927 Гиппиус писала: «Книга Анненского у меня в Париже, вполне сохранна» (Пахмусс. С.359). Судя по всему, речь идет об экземпляре, описанном Адамовичем в очерке «Зинаида Гиппиус»: «Поэзию Иннокентия Анненского она в свое время полностью просмотрела <…>, а прочтя “Кипарисовый ларец” впервые в Париже, вернула мне книгу с замечаниями на полях столь безгранично безапелляционными и до смешного близорукими, что следовало бы экземпляр этот ради памяти ее уничтожить» (Одиночество и свобода. С. 87–88). вернуться «Умри и будь!» (нем.) — цитата из «Фауста» Гете. вернуться На этот длинный пассаж Гиппиус отвечала столь же пространно в письме от 25 июля 1927: Мое простодушие, дорогой Георгий Викторович, хотя и большое — не простирается до веры, что все, что вы говорите, серьезно; нет, по видимости — чтобы меня «дразнить» (деморализовать). Однако я в такой sac <мешок (франц.)> не дамся. Ну неужели мне поверить, что вы искренно будете повторять подобные затхлости, вроде «человек — это гордо» или размазывать, после Шеллинга, Ницше, после Вейнингера и Вл. Соловьева, «высокую» идею богоборчества, да еще в таких «общедоступных» тонах? Когда-то этот карандаш был тонко очинен, но с тех пор имел время отупиться; ей-Богу, нынче и последняя кухарка карандаш слюнит, чтобы что-нибудь написать. <…> Я, конечно, со всеми вашими положениями согласна (и даже родилась, кажется, с ними). Еще бы не «все пройти насквозь», еще бы не со «всем грузом»; и далее — еще бы не с «открытыми глазами» (моя классическая фраза — «сознавай и себя не обманывай»), наконец, еще бы не Вольтер, если выбирать между ним и готовым «аще и обряще», еще бы не было правды в «разуме» (большом) и даже в маленьких «разумничках» вроде Писарева… и т. д., и т. д. Я не вижу корысти и обо всем этом беседовать, ибо все это слишком известно и слишком бесспорно. Только выводы наши не сходятся: мои логичны, а ваши… так неожиданны, что тут-то я и склонна видеть «нарочные» белые нитки, которыми вы их, для меня, пришили. «Пройти» все — хорошо; но «пройти» не может означать «завязнуть». Как это и «пройти» и «завязнуть»? <…> Нет, давайте без хитростей: если мы оба стоим за принцип «до конца», — то стоим и за додумыванье «до конца», без уверток и белых ниток. <…> Вообще же эти «гордости» (демонические и всякие другие, того же пошиба) кажутся мне какими-то детскими штанишками. <…> Но, повторяю: если вы «серьезно» мне разводили всю эту «философию», т. е. ее держались бы в самом деле, то (рассуждаю по логике и по совести) — вы, во-первых, ни одного бы своего стихотворения не написали, — уж конечно! А во-вторых, и мне бы, даже от скуки, никогда не написали ни строки. <…> Я действительно думаю, что больше силы в признании своей слабости, чем в упорном ее отрицании. Больше силы в откровенном искании помощи, чем в ее «гордом» отвержении. Говоря strictement <строго (франц.)> о себе — <…> я и перед вами нисколько не боюсь признаться, что я весьма слабый человек, малодушный, в общем, средний. Но все-таки я не мало имею, потому что я многого хочу. И не то чтобы я достиг, сам, а чтоб было. Вот тут, кажется мне, и весь секрет. (Пахмусс. С. 354–356) вернуться Из стихотворения О.Э. Мандельштама «Я не слыхал рассказов Оссиана…». вернуться Всеволод Борисович Фохт (1895–1941) — поэт, журналист, соредактор журнала «Новый дом». вернуться Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — поэт, критик, мемуарист, соредактор журнала «Новый дом». вернуться Имеется в виду фраза из письма Гиппиус от 24 июля: «У меня есть одно намерение, относительно которого я даже хочу спросить вашего совета, но до следующего письма, а то будет очень длинно, необходимо обстоятельно вас информировать и просить, без “деморализации”, вашего мнения объективного. Ибо это мое “сожжение кораблей”, не ваше» (Пахмусс. С.353). В письме 27 июля она написала: «“Сожжение кораблей” будет серьезное, но опять нет места!» (Там же. С.357). вернуться Михаил Львович Кантор (1884–1970) — поэт, критик. Секретарь, а с 1926 — редактор «Звена», соредактор журнала «Встречи», вместе с Адамовичем издал антологию зарубежной поэзии «Якорь». Близкий друг Адамовича. Подробнее см.: К истории русской зарубежной литературы: Как составлялась антология «Якорь» / Публ. и комм. Г.Струве // Новый журнал. 1972. № 107; К истории русской зарубежной литературы: О парижском журнале «Встречи». С приложением переписки двух редакторов / Публ. Г.Струве // Новый журнал. 1973. № 110; Письма в «Звено». вернуться Прозвище «Кугель» дала журналу «Звено» Гиппиус, так поясняя в письме к Адамовичу от 19 июля 1927, что имеется в виду: «…оно <«Звено»> произвело на меня впечатление Кугеля (Театр и искусство), но еще Кугеля, упавшего с луны. Боюсь, что всякий журнал, теперь вздумавшись воскресить Весы и Аполлон, или дягилевский Мир искусства — обязательно будет лишь Кугелем с луны, — только» (Пахмусс. С. 350). Александр Рафаилович Кугель (1864–1928) — театральный критик, журналист, редактор журнала «Театр и искусство» (1897–1918). вернуться Евгений Владимирович Шах (1905-?) — поэт. В первом номере «Звена» за 1927 напечатано его стихотворение «Когда закат чарует города…», действительно описывающее прогулки по Парижу, в том числе по Елисейским Полям и площади Согласия. вернуться Михаил Александрович Струве (1890–1948) — поэт и прозаик, постоянный сотрудник «Последних новостей» и других парижских газет. Его упоминание здесь вызвано словами Гиппиус в письме от 24 июля о возможностях дальнейшего существования «Нового дома»: «Чтобы кончить о Нашем Доме, добавлю: сегодняшняя комбинация мало похожа на вилы по воде, так как тут замешан человек довольно деловой — Михаил Струве (не с литературной стороны)» (Пахмусс. С. 351–352). Адамович иронически писал по этому поводу М.Л.Кантору: «…они меняют название (не то “Наш дом”, не то совсем без дома), собираются выходить “как часы” или “как «Звено»”, - т. е. точно каждое 15-е число, полны высокой идеологией и находятся под деловым покровительством Мих. Струве» (Письма в «Звено». С. 157). вернуться Ответ на извещение Гиппиус в том же письме: «Из закисшего № 4 <«Нового Дома»> мы думаем выкинуть прокисшую полемику с вами; вот, между прочим, один из примеров, когда нужное сегодня делается (в прежнем виде) ненужным завтра… Да и вообще вашу позицию (Только это! Прав-то он!) нельзя защищать: как это защищать повторения, когда их не бывает, и, главное, не должно быть? Самое желание их Вейнингер справедливо называл “безнравственным”» (Пахмусс. С.351). Начало полемики см.: Злобин Вл. Письмо Георгию Адамовичу // Новый дом. 1926. № 3. Продолжение полемики нам неизвестно. вернуться Полемическая отсылка к статье «От редакции», открывающей первый номер «Нового дома»: «Исповедуя оптимизм, как мировоззрение…». вернуться В Грассе жил в это время И.А.Бунин, а в Ле Канне — В.Ф.Ходасевич. Гиппиус отвечала на этот вопрос в письме от 27 июля: «Никаких soirees <вечеров (франц.)>! Мы живем, как в Альбе. Бунин в Грассе со своей “Галей”: <Г.Н.Кузнецовой>. (Не эстетично, а на мораль, конечно, наплевать.) Ходасевич на “выселках”. Видимся далеко не каждый день. Да и какие “пиры Платона” с Ходасевичами? О чем разговаривать?» (Пахмусс. С.357). вернуться Имеется в виду лето, проведенное В.Я.Брюсовым в Коктебеле в 1924. Адамович опирается на воспоминания Л.Гроссмана «Последний отдых Брюсова» (Свиток. М., 1926. Кн.4; то же: Гроссман Л. Борьба за стиль. М., 1927). Адамович написал об этом в одной из своих «Литературных бесед» (Зв. 1926. № 166. 4 апреля. С. 1–2). вернуться Вероятно, отсылка к известному фрагменту из «Эмбрионов» В.В.Розанова: «“Что делать?” — спросил нетерпеливый петербургский юноша. — “Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай”» (Розанов В.В. Религия и культура. С. 281). вернуться Из стихотворения Некрасова «Внимая ужасам войны» (1855). |
