Она порывисто вскочила. Вся ее маленькая фигурка дышала негодованием. Она была возмущена наивностью священника. Что она, дура, прятать краденое в собственном доме? В ее сузившихся глазах маленькой тигрицы заиграла коварная улыбка. И тут она открыла самый большой свой грех:

— Я спрятала их в лодке Нигрона.

Теперь и священник вспыхнул от гнева.

— Что ты натворила, Джина! — воскликнул он, всеми силами стараясь сохранить мягкость голоса. — Ведь если их найдут, мальчика будут считать вором!

— А разве он не вор? Вор!

— Какая же ты дрянная девчонка — сказал с отчаянием священник, приглаживая рукой свои огненные волосы.

Он понял, что полумерами тут ничего не добьешься. Он выпрямился и, сурово взглянув на нее, надел шляпу. Даже голос у него изменился, а в его черной фигуре появилось что-то угрожающее.

— Это ты, а не Нигрон, сущая дочь дьявола. А если ты и дальше будешь себя так вести, то дьявол придет за тобой однажды вечером и утащит в адские леса. Истинно так!

Это предсказание произвело желанный эффект. Джина побледнела и снова прикрыла глаза ладонью.

— Ты хоть креститься-то умеешь?

Она перекрестилась, но левой рукой. Перед ее внутренним взором возникла картина адского леса, где вокруг пылающих куч угля, гримасничая, пляшет тысяча дьяволят, похожих на Нигрона, и, оцепенев от ужаса, она сказала каким-то тонким лягушачьим голосом:

— Я приду… приду…

Она хотела сказать «приду на исповедь», не подозревая, что ее первая исповедь только что окончилась.

Значит, и в эту ночь Пауло собирался уйти.

Мать слышала в своей комнате, как он осторожно двигался за стеной, наверное пережидая, пока она погасит свет и ляжет спать, чтобы можно было уйти.

Она погасила лампу, но не легла.

Сидя у двери, она сжимала свои загрубелые руки служанки, еще влажные после полоскания скатертей, и сдавливала большие пальцы, пытаясь совладать с собой. Но тревога ее все росла, лишая упрямой надежды, что сын успокоится, что, как прежде, возьмет книгу или ляжет спать. На некоторое время крадущиеся шаги молодого священника и в самом деле затихли. Только снаружи доносился шум ветра да шелест листвы на деревьях, что росли на скале за маленькой церковной пристройкой, — ветра не слишком сильного, но неумолчного и заунывного, который, казалось, все крепче и крепче оплетал дом какой-то большой шуршащей лентой, как будто пытался сорвать его с фундамента и увлечь за собой.

Мать уже заперла наружную дверь двумя перекладинами крест-накрест, чтобы помешать дьяволу, который в такие ночи бродит вместе с ветром в поисках заблудших душ, проникнуть в их жилище. Однако она мало верила, что это поможет, и теперь с горечью, с насмешкой над собой думала о том, что злой дух уже пробрался сюда, в маленькую церковную пристройку, что он пил из кружки ее Пауло и вертелся возле его зеркала, висевшего у окна.

И действительно, в комнате Пауло опять послышались шаги. Наверное, он подходит сейчас к зеркалу, хотя священникам это и возбраняется. Но что только не разрешал себе Пауло с недавних пор!

Мать вспомнила, что в последнее время нередко замечала, как он подолгу смотрится, словно женщина, в зеркало, чистит и полирует ногти и, отрастив волосы, зачесывает их назад, будто желая скрыть святой знак тонзуры.

К тому же он стал употреблять духи, чистил зубы ароматными порошками и даже по бровям проводил расческой…

Ей казалось, она видит его сейчас, словно стена, разделявшая их, раскололась: черный на фоне своей белой комнаты, высокий, даже чересчур высокий, вялый, он ходит взад и вперед неуверенными мальчишескими шагами, часто спотыкаясь и поскальзываясь, но всегда удерживая равновесие. Голова его на тонкой шее великовата, лицо бледное, выпуклый лоб как бы давит на глаза, отчего брови, похоже, вынуждены сдвигаться, чтобы удерживать его, а продолговатые глаза жмуриться. В то же время широкие скулы, крупные, полные губы и твердый подбородок, казалось, тоже гневно противятся этой тяжести лба, не пытаясь, однако, освободиться от нее.

Но вот он остановился перед зеркалом, и все лицо его осветилось, потому что лучистые карие глаза, открывшись, засияли, словно бриллианты.

Материнское сердце радовалось, что он такой красивый и сильный, но тут крадущиеся шаги его вновь напомнили ей о том, из-за чего она так страдала.

Он уходил, не было сомнения, уходил. Открыл дверь своей комнаты. Снова остановился. Наверное, тоже прислушался к шуму, доносившемуся снаружи. Ветер по-прежнему осаждал дом.

Мать хотела было встать, крикнуть: «Сын мой, Пауло, создание божие, остановись!» Но какая-то сила, что была выше ее воли, сдерживала ее. Ноги дрожали от напряжения, словно пытались восстать против этой адской силы. Ноги дрожали, а ступни не желали повиноваться, как будто чьи-то крепкие руки приковали их к полу.

И ее Пауло спустился по лестнице, открыл дверь и ушел. Ветер, казалось, тут же подхватил и унес его.

Только тогда она смогла подняться, зажечь свет, но и то с трудом, потому что серные спички, которыми она чиркала по стене, оставляли на ней длинные лиловые светящиеся следы, но не зажигались.

Наконец небольшая медная лампа скупо осветила бедную и голую, как у служанки, комнатку. Мать открыла дверь и выглянула, прислушиваясь. Она вся дрожала. И все-таки двигалась, упрямая, решительная, крепкая, с крупной головой, в черном выцветшем платье, облегавшем ее коренастое сильное туловище, казавшееся высеченным топором из ствола дуба.

С порога своей комнаты она различала серую каменную лестницу, круто спускавшуюся между белых стен, и дверь внизу, которую ветер пытался сорвать с петель. Она увидела снятые сыном и приставленные к стене перекладины, и гнев охватил ее.

Нет, она должна одолеть дьявола. Она оставила лампу на верхней ступеньке лестницы, спустилась и тоже вышла из дома.

Ветер с силой набросился на нее, вздувая платок и одежду. Казалось, он хотел заставить ее вернуться. Она крепче завязала платок под подбородком и двинулась, наклонив голову, словно задумала пробить ею преграду. Так она прошла вдоль церковной пристройки и каменной ограды фруктового сада, мимо церкви. Дойдя до угла, она остановилась. Пауло свернул туда и едва ли не на крыльях, словно большая черная птица, с развевающимися полами плаща, пересекал луг, лежавший перед старинным домом, почти прижавшимся к скале, которая закрывала горизонт за селом.

То желтый, то голубой свет луны, влекомой большими бегущими облаками, освещал покрытый травой луг, маленькую немощеную площадь перед церковью и пристройкой и два ряда домишек вдоль извилистой дороги, что вела вниз и терялась в зелени долины, а там вдали, словно еще одна серая петляющая дорога, виднелась река, но и она тоже терялась среди других рек и дорог фантастического пейзажа, который то и дело создавали и меняли на горизонте у края долины гонимые ветром облака.

В селе уже не было ни одного огонька, ни струйки дыма. Спали жалкие домики, взбиравшиеся, словно овцы, друг за другом по обеим сторонам травянистого склона в тени небольшой церкви, которая со своей тонкой колокольней, защищенной скалой, походила на пастуха, опиравшегося на посох.

Ольхи, выстроившиеся возле ограды на церковной площади, черные и мечущиеся, словно чудовища, сердито боролись с ветром. Шуму их ветвей вторил стон тополей и камышей в долине. Ко всему этому ночному беспокойству, к тревожным порывам ветра, к проблескам луны среди облаков прибавлялось мучительное страдание матери, спешившей за сыном.

Она все еще обманывала себя надеждой, что увидит, как он спускается в село, чтобы навестить больного. Но он, напротив, бежал, словно влекомый дьяволом, к старинному дому у скалы.