Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.

Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.

«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»

— Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!

— Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций![112]

— Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.

— Шестьдесят?

— Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.

— Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?

— Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.

— О! Если вы собираетесь взять меня за горло…

— Нет, ваше сиятельство!

— Ну так сколько же хотите?

Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:

— Сто унций, ваше сиятельство!

Маркиз взорвался:

— Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!

— Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.

Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:

— Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!

— Но, ваше сиятельство…

— Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…

— Сто унций! — возмущался маркиз.

— А если сбавить немного? — предложил адвокат.

Старик жестом показал, что согласен, и добавил:

— Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!

— Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.

И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.

Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.

— Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.

Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.

Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.

В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.

Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом[113] на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.

Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.

Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.

Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.

Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:

— Меня прислал к вам Христос…

— Христос слишком часто посылает вас ко мне, — прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.

— Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, — ответил дон Сильвио.

Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями[114], о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.

— Христос, — снова заговорила баронесса, качая головой, — помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.

— Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.

— Вы замаливаете и наши грехи, — заметила баронесса.

— Это потому, что я и грешен более других.

— Скажите же, скажите Иисусу Христу: «Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь!»

— Я все скажу ему, — простодушно заверил добрый священник. — А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.

— Если это так, его не смогут осудить.

— Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.

— Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.

— Да воздаст вам господь через сотню лет — в раю.

— Я бы предпочла, — заметила баронесса, — чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…

— На все воля господня! — воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.

— Воля господня здесь ни при чем, — с досадой возразила баронесса. — Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. «Pares cum paribus»[115], — сказал господь.